Нана Блик: Наоми

Моя жена явилась домой, когда сумерки накрыли наш захолустный городишко, погружая всё в унылые чёрно-белые краски. По звуку шаркающих ног я понял, что она изрядно пьяна. Я подумал, что дам её последний шанс, если она принесла и мне выпить, но она просто заваливается, полусидя, возле печки и спит. Когда уровень ярости и бурлящей во мне злобы просто зашкаливает, я вскакиваю с кровати и подбегаю, слегка подпрыгивая к ней.

– Ах ты, сволочь! – я ударяю её по лицу, не удосужившись даже слегка её разбудить. – Ты выпила весь мой самогон, а потом где-то шлялась! – Повторный удар был уже по другой стороне и без того её опухшего от пьянства лица. Женщина падает на пол, прикрывая лицо руками. Я пинаю её под живот и вижу, как маленький шкалик выкатывается из кармана. Надо же, она принесла и мне выпить, но мысль о том, что она хотела выпить это сама, без меня, автоматически заново подзадоривает меня, побуждая на новые с превышающей силой, чем прежние, размашистые удары. – Ах ты, скотина, ненавижу тебя, чтоб ты сдохла! – кричу я так, что слюни ошмётками вылетают из моего рта, забрызгивая пол.

Неожиданно ко мне подлетают малолетние дети. Кевин машет своими ручонками, пытаясь защитить мать, а Сара, ещё не оправившись от болезни, просто вцепилась в мой рукав и повисла. Даже сквозь рубаху я чувствовал, что у неё жар, но времени на заботу о ней у меня не было, я был порабощён собственной яростью и желанием. Схватив обоих за шиворот, я понёс их прямо в том, в чём они были одеты, на улицу, чтобы запереть их в холодной полуразвалившейся бане, пока я буду разбираться с женой. На улице было около двадцати мороза, а в бане, казалось, и того больше. Я кинул полураздетых детей на сгнивший пол в бане, а затем запер её со стороны улицы. Когда я зашёл в дом, моя жена доползла до дивана, но, не сумев залезть на него, спала, полусидя: голова на диване, а ноги на полу. Я схватил женщину за волосы, ещё раз размашисто хлестнул по лицу, а затем начал срывать с неё запачканное кровью тряпьё с целью овладеть её телом. Она, кстати, не особо мне сопротивлялась, сама в глубине души желая этого. После недолгой полупьяной оргии я подхватил выкатившийся шкалик и залпом выпил так необходимую моему организму жидкость. Затем лёг на диван и уснул крепким спокойным сном. Сейчас было около десяти часов вечера. И мороз, судя по непроглядным узорам на наших неутеплённых окнах, крепчал на улице с каждой новой минутой.

Проснулся я только около пяти часов утра от невыносимой жажды. На улице ещё было темно, но рассвет скрывался не за горами и просто ждал нужной минуты для наступления, когда он сможет ворваться в город, чтобы спасти всех от скучной, скрытой в бедноте и неграмотности, злой и безнравственной жизни.

– Я хочу пить, – крикнул я громко, явно ожидая, что Кевин сейчас подскочит ко мне со стаканом холодной водицы, но его не было.

Даже тогда я не понял причины его отсутствия, потому что позвал его ещё громче, а затем, когда терпение кончилось, я ворвался в их комнатку, и, не обнаружив детей, только тогда вспомнил, что я сам их запер в холодной нетопленой бане. Первый раз трезвость ко мне явилась раньше, чем планировал мой организм. Я задрожал. Мольба о том, чтобы с детьми всё было в порядке, всё же родилась в моей гнилой пропитой душонке. Я выскочил босиком на улицу с огромной надеждой в сердце, но, когда я открыл запертую мной снаружи дверь бани, улыбка и всякая надежда сошли на нет. Я упал на колени, не отрывая своих бесстыжих глаз от моих маленьких пташек.

Посиневшие и немного покрытые инеем, они сидели в дальнем углу, обнявши друг друга. Кевин как старший брат и единственный, кто действительно заботился о бедной малышке, посадил её себе на колени, а сам сидел своей худенькой попой на ледяном полу. Её головка лежала на плече Кевина так, что грива светлых переливающихся на первых лучах ворвавшегося рассвета едва касалась пола и немного шевелилась от проходящих через раскрытую дверь утренних порывов холодного ветра. Ручки Сары крепко-крепко обнимали Кевина за шею, вцепившись в замочек со стороны его спинки. Кевин обнимал Сару за талию, максимально прижимая к себе. Его рот был приоткрыт, видимо, он до последнего своего вздоха пел ей какие-то песни. Кевина этим песням никто не учил, просто когда-то давно у нас был телевизор, и сын слышал их в утренней передаче, а потом мы продали телеящик, потому что нам не стало хватать денег на выпивку.

Я прикрыл рот руками, боясь выпустить крик из себя. Ужас сковал моё тело, я боялся приблизиться к детям, словно думая, что, если я останусь на месте, они будут живыми, как прежде, когда я впихнул их сюда. Затем в мою душу закрался страх. Страх за себя любимого прогрессивно увеличивался во мне, отодвигая на второй план ужасное событие, виновником которого был именно я. Что же будет со мной, когда все узнают об этом. Меня посадят в тюрьму? Я не хочу, чтобы меня лишали свободы. Если я убегу, меня не найдут. Возможно, если меня здесь не будет, все подумают, что это жена их заперла в бане, и тогда накажут только её. Её, а не меня. Надо бежать, бежать скорее, пока на улице ещё не до конца рассвело. Я встал на ноги. Ужас и страх были такими, что я даже не стал заходить в дом, чтобы хотя бы обуться. Я побежал по нашему огороду, чтобы перескочить через забор с тыльной стороны дома, там, где меня никто не заметит. С одного маху я заскочил на забор, но не смог удержаться своими уже слегка обмороженными руками, поэтому сорвался и полетел вниз головой с бетонного доставшегося нам ещё со времён житья моей матери забора, который она выписала со своего места работы. Мы никогда не заходили за этот забор: ни для того, чтобы убраться там, ни для того, чтобы просто проверить, что там за забором творится. Когда я упал прямо в рыхлый неутоптанный снег, то подняться уже не смог. Парочка заржавевших и покрытых плёночкой крови прутьев арматуры вышли со стороны моей спины, обнажая причину потери моей неспособности двигаться. Оказывается, снег прикрывал не только нескошенную траву за забором, но и, вероятно, куски от прежнего, некогда демонтированного, забора.