Тим Скоренко - Ода абсолютной жестокости

Неожиданно Бер останавливается и спешивается.

– Что такое? – спрашиваю я.

– Я хочу зайти в этот дом.

Дом сохранился неплохо. Под слоем пыли видны изящные барельефы на стенах. Два этажа, да и крыша выглядит целой.

– Зачем?

– Интересно.

Я не собираюсь его отговаривать. Он исчезает в чёрном проёме. Я также слезаю с лошади и беру обоих животных под уздцы. Привязываю к обломку перил на крыльце. При этом перемазываюсь чёрной пылью. Захожу в здание. Тут достаточно светло, свет проникает сквозь окна. Но смотреть не на что. Всё покрыто пылью, мебель давно рассыпалась в труху. Бер сидит на корточках у стены и что-то рассматривает.

– Что там?

Он подаёт мне какой-то предмет. Это стеклянная статуэтка с отбитой рукой. Она измазана в грязи, но сохранила своё изящество.

– Танцовщица.

Да, и в самом деле. Я рассматриваю статуэтку. Когда-то она стояла на комоде. Или на столе. Или на шкафу. Хозяин смотрел на неё, сидя на диване. Служанка протирала с неё пыль. А ещё раньше неизвестный стеклодув сделал её, чтобы порадовать чей-то глаз.

Бессознательно я кладу статуэтку в сумку. Бер не реагирует. Он ищет другие следы былой роскоши.

– Пойдём, – говорю я. – У нас есть более важная задача.

В его руке – другая статуэтка, такая же, но целая.

– Они парные. Они были вместе, а потом раскололись. У той отбилась рука. А у этой на руке слом едва заметный. Но они были одним.

Это что-то значит для него.

– Пойдём, – говорю я.

Он оборачивается ко мне.

– Женщину, которая жила в этом доме, звали Ликой. Знаешь, у неё были волосы до пояса. Чёрные, густые. У неё были чёрные глаза и хрипловатый голос. Она хорошо получалась на картинах. Её рисовали почти все художники Сунны и окрестностей. Она на всех картинах была самой красивой. Она собирала такие стеклянные фигурки. Когда пожар начал распространяться, она была в числе тех, кто отказался уходить. Кто-то сказал: мы бессмертны. Мы переживём, а потом заново отстроим весь город. И возродим нашу землю. Но они не могли и представить себе масштабов бедствия.

В его глазах – слёзы.

– А я ушёл. Я не хотел ничего строить. Я любил её, но не мог заставить её уйти вместе со мной. И оставаться на изувеченной земле я не мог. И ушёл. Где они теперь все – я не знаю. Кто-то проявлялся позже. Кто-то – нет. Может, и она где-то тут, похоронена заживо под слоем пепла. Или какие-нибудь фанатики держат её взаперти и сжигают каждый день.

Его боль переходит в ненависть. В ярость.

Я говорю ему холодно, размеренно:

– Ты пришёл за ней? Тебе не нужен жемчуг?

Он неожиданно успокаивается.

– Я не безумец. Её тут уже давно нет. Но здесь есть Заррон. И его жемчуг.

– Заррон?

Я чего-то не понимаю.

– Есть не только легенда, Мервер. Есть факты. Заррон остался тогда. Многие уходили, но он окопался где-то внутри дворца. В подвалах каменные стены, они не пропустили жар и гарь. Он до сих пор сидит на своих сокровищах.

– Ты знал это всё время?

– Да. Но я не знал дороги к городу. Ты помог мне с картой. Без тебя я бы не добрался, наверное.

Я выхожу наружу. Лошади ведут себя неспокойно. Мой тяжеловоз пытается взбрыкнуть.

– Ты найдёшь дворец? – спрашиваю я Бера.

– Вон он, – отвечает Бер.

От дворца остался только первый этаж. От бывшего дома возлюбленной Бера до резиденции наместника – метров сто. Она явно была не из бедной семьи.

Сейчас дворец похож на укрепление. Длинное приземистое здание без окон. Только вход чернеет примерно по центру строения.

– Лошадей стоит привязать поближе.

Я веду за собой лошадей. Бер – впереди.

– А внутри дворца?..

Он качает головой. Там придётся и в самом деле идти наугад.

Без Бера я бы никогда не догадался, что эти руины когда-то представляли собой хоромы наместника Заррона.

– Здесь была статуя, – говорит Бер, – справедливости. Женщина, держащая в каждой руке по яблоку.

Теперь тут нет ничего. Просто чёрная гладь.

Я привязываю лошадей метрах в десяти от входа к какому-то столбику.

– У тебя есть лампа? – спрашиваю я.

– Да. Три.

Это не ирония. У него и в самом деле с собой три фонаря с нефтяными горелками внутри. Чадят они довольно сильно, но горят в несколько раз дольше факела. Я беру один фонарь, у Бера – один в руке и запасной на поясе. Мы зажигаем фонари и заходим в здание.

Темно. Фонарь освещает жалкий пятачок пространства. Всё остальное поглощено тьмой.

– Думаю, это главный зал, – говорит Бер.

– Угу, – хмыкаю я.