Диана Удовиченко - Меч Ронина

Богатый паланкин мягко плыл среди толпы – слуги подняли его повыше, поставили носилки на плечи, чтобы народ не беспокоил госпожу. Кумико сидела ровно, выпрямив спину, смотрела только перед собой, терзала в руках шелковый платок. Не было сил отодвинуть занавеску, взглянуть на площадь. Наконец слуги остановились, пробравшись в первые ряды.

Она заставила себя, отдернула тонкую ткань, посмотрела в окно.

Ворота Эдо распахнулись, из них один за другим вышли три важных пожилых самурая – представители сегуна, призванные засвидетельствовать факт смерти приговоренных. Толпа заволновалась, зашумела. Близился момент, ради которого все собрались.

На помост взошли десять кайсаку – помощники в сэппуку. Их обязанностью было отсечь голову, когда тело самоубийцы начнет клониться вперед, дабы избежать падения, позорного для настоящего воина.

Акира сидел неподвижно, устремив взгляд пустых глазниц перед собой. Кумико смотрела на него, мысленно прощалась. Так и не сбылась их любовь. Не было свадьбы, первой брачной ночи, счастливой жизни в уютном доме, завтраков и ужинов вдвоем, неспешных разговоров, смеха и ссор. Не родились дети.

Были лишь короткие мгновения страсти. Или все это ей приснилось? Последние дни странным образом полустерлись из памяти, затянулись дымкой. Было или не было?

Ссора, сердитые слова, потом – горячие поцелуи, его руки на ее теле, мгновенная, но сильная боль, а за нею – острое наслаждение. Ее собственный хриплый крик, его стон. Запах крови и любви. Было?

«Было, – решила Кумико. – Раз помнится, значит – было. Это останется со мной навсегда. Как жаль, что Акира не может даже подарить мне последний взгляд. Как жаль, что Акира не видит меня…»

«Я вижу тебя, – вдруг донеслось до сознания девушки. Родной, знакомый голос звучал совсем близко. – Я вижу тебя, моя любовь. Прощай».

Кумико подалась вперед, не сводя глаз с лица Акира, устремилась к нему всей душой. И ощутила на щеке невесомое, призрачное прикосновение.

«Ты чувствуешь, любимая? Я ласкаю тебя. Прощай».

Она закрыла глаза – внутреннее зрение сильнее. Отдалась прикосновениям. Прикосновениям его души.

«Твои щеки мокрые. Слезы… Не надо, родная. Не плачь. Мы всегда будем вместе. Что такое смерть для тех, кто любит по-настоящему? Я буду с тобой вечно, Кумико».

И не было времени, и не было расстояния, не было всех этих людей. Смерти не было. Она обняла Акира, обхватила руками изо всех сил, прижалась к его груди.

«Я чувствую тебя, мой нежный цветок. Помнишь нашу первую встречу? В саду распустились хризантемы…»

Молодые самураи вынесли на деревянных подносах кусунгобу [31], с поклоном положили перед каждым приговоренным. И лишь Маэда Тосицунэ получил веер. Сегун счел, что преступление этого самурая самое страшное, поскольку Маэда служил Токугава и предал его.

Веер означал, что, хотя Тосицунэ и позволили сэппуку, его считают слишком опасным, чтобы дать в руки клинок. Самоубийство становилось формальностью, на самом деле это была казнь, но почетная.

Один из представителей сегуна кивнул: пора. Ронины взяли в руки клинки, Тосицунэ поднял веер.

«Прощай, любимая».

Кумико открыла глаза. Хотела бы не смотреть, но не могла. Почему-то ей казалось важным запомнить каждое мгновение жизни и смерти Акира.

Толпа взволновалась и замолчала, замерла в напряженном ожидании. Где-то громко заплакал перепуганный ребенок.

Акира обеими руками занес перед собой клинок, на мгновение застыл и с силой вонзил кусунгобу в живот. Лицо его будто окаменело, ни один мускул не дрогнул, не выдал мучения. Мощным движением ронин взрезал живот слева направо, потом резко дернул вверх, рассекая до грудной клетки. То же проделали остальные приговоренные.

Кумико смотрела, не отрываясь. Душа онемела, налилась болью. От живота Акира отвалился лоскут плоти, открывая багровые внутренности. Ронин бессильно опустил руки, но продолжал сидеть прямо. Один из его товарищей, не выдержав муки, склонился вперед, подставляя кайсаку шею для последнего удара. Помощник размахнулся, одним точно рассчитанным движением отрубил ему голову, оставив ее висеть на лоскуте кожи – полностью обезглавливали только при казни, не при ударе милосердия.