Карина Демина: Наират-2. Жизнь решает все

— Нарывы должно лечить, — сказал он.

Бельт не сделал ни шага, но мэтр отпрянул.

— Я хотел стать лекарем. — Стошенский палач ткнул себя пальцем в грудь. — Только получилось паршиво. Почему-то главные инструменты в этом деле оказались — железо и огонь. Я не хочу такого лечения. Ни для кого, ни для чего. Ты понял меня, малевальщик?

— Понял, давно понял. Теперь я тоже его не хочу. Но ты знаешь другое средство?

— Вот мое средство. — Бельт коснулся волос Ласки. — Я свой выбор сделал. А ты?

— Сдается, мой выбор уже не так и важен, — проворчал Аттонио и побрел дальше по узкой колее коридора.

Стены его постепенно светлели, теряя красноту гранита, а из редких ответвлений тянуло свежестью. Неужели выход близко? Конец подземельям? И начало. Вот только чему?

И снова мэтр первым нарушил затянувшееся молчание:

— Ты ведь видела свет, склана?

— Видела. Каплю в море.

— Эта капля — маяк в темноте туннеля. И пока он тлеет…

— Где? Где он тлеет, человек?! — почти прокричала Элья.

Коридор неожиданно вывернул в пещеру. Пол и стены ее пестрели дырами, сквозь которые лился, ослепляя, дневной свет. Шедший впереди Бельт вдруг попятился, выдавливая вместо возгласа радости единственное:

— Сцерхи!

При встрече от нее пахло огнем и свежей кровью. Её не-живое тело было громким и неуклюжим на вид, но оказалось достаточно крепким, чтобы выдержать первый удар.

Его клыки скользнули по металлу. Ее когти вспороли плотную шкуру, и над холмами прокатился хриплый рев.

Потом они долго кружили, присматриваясь друг к другу. И обессилев, он лег на землю: пусть решает.

Решила. Дальше шли вместе, убираясь от людей и городов.

Он постепенно привыкал к холоду ее тела, находя в искаженных формах особую прелесть, и даже мурлыкал, вылизывая острые шипы на хребте.

Она приспосабливалась к его слабости и постоянному, дразнящему запаху крови, которой сочились многочисленные раны. И когда он, восстанавливая силы, засыпал, сидела рядом. Пыталась мурлыкать, но встроенные клапаны издавали лишь сипение.

И оба одинаково любили эту пещеру.

Туран медленно поднял руки.

— Резких движений не делайте. Нападут.

Из оружия под рукой нож да у Бельта меч. Негусто даже на сцерха, не говоря уже о големе.

— Я их отвлеку. Они меня знают. Оба. Вы уходите по дальней стене.

Факел аккуратно лег под ноги, зашипел под подошвой.

— Привет, зверь. Я тебя обманул. Помнишь?

Страха не было, только разочарование: так и не вернется в Байшарру. Ну и к демонам, все равно там его никто не ждет.

— И тебя, Желтоглазая, обманул. Успокаивал. Говорил, что все будет хорошо, а оно вышло хреново. Заперли в железе…

Медлили. И те, кто спереди, и те, кто сзади.

— И Красную я убил. И остальных тоже. Чужими руками, но я. Выходит, что предал, да? А тебя, зубастый, уж и подавно. Ты — не я, ты умеешь любить. Даже Ырхыза. А я заставил убивать. Тоже в лекаря-спасителя играл.

Легонько щелкнув по полу хвостом, ящер принялся заходить сбоку.

И хорошо. По противоположной стороне остальные и прорвутся… Но медлят-то чего? Ждут, пока зверь начнет рвать человека, забыв о других жертвах?

Нет, просто ждут. Бельт поплевывает на ладони, склана распускает тяжелый пояс, оборачивая им руку навроде кистеня. Глупо…

Или нет?

Голем, припав к земле, подполз и ткнулся мордой в колени, повернул голову, напрашиваясь на ласку. И дрожащие пальцы скользнули по грязному металлу.

— Прощаешь? Ну хоть ты меня прощаешь… Пару нашла? Умница. Он хороший.

За стальными ребрами голубоватым светом засветилось нечто размером с некрупную тыкву.

— У нее яйцо, — пробормотал Туран сам себе.

— Это то, что когда-то было поводком, — произнесла склана, почесывая бока любимцу Ырхыза. — И плетью. Я отдала их за стенами замка…

— А я ведь не только твоего кагана предал, бескрылая. Сначала товарища. Бросил умирать. Даже не знаю, что с телом стало. Потом Ыйрама, хотя о нем не жалею. Людей, когда сцерхов помогал натаскивать. Сцерхов, когда их убивал. РуМаха, когда стихи писать перестал. Маранга, Ырхыза. Вирью… И всегда оправдание было. Всегда ради того, чтобы мир стал лучше.

Стальные клыки перехватили руку, сжали — острые края примяли кожу, еще чуть-чуть и кости захрустят.

— А как мир станет лучше, если я становлюсь хуже? Если я — тоже мир? И ты? И он? И все?

— И я, и ты, и он, и все вокруг — семена, — сказал Аттонио, осторожно касаясь железного подреберья. — А семя к семени — будет поле.