Александр Романовский - Убить императора

Крепко сжимая ремень вещмешка, я глазел по сторонам, то и дело нервно дотрагиваясь до кармана, проверяя наличие паспорта. Думаю, бессмысленно описывать красоты Зевса. Тот, кто никогда здесь не был, считай, что и не жил-то вовсе. Царство металла, стекла и бетона, причудливые очертания, изгибы линий, манящие взгляд куда-то в запределье… Над столицей нашей космической отчизны трудились лучшие, талантливейшие из архитекторов. Императору были без надобности взятки строительных концернов, поэтому он мог позволить себе быть по-настоящему объективным. (Заметьте, сравнительно небольшой плюс из долгого списка преимуществ абсолютной монархии.)

В общем, провинциал обалдел. Глупый, невежественный крестьянин бродил по улицам, пьяный от эндорфинов, с выделением которых мозг уже был не в состоянии справляться. Разинув рот, едва успевая подтирать стекающую оттуда слюну. Роскошные фасады, витрины, ломящиеся от товаров, которые только можно придумать, бары и рестораны…

Зевс праздновал все четыреста тридцать дней в году, степенно вращаясь вокруг блеклого Солнца. Планета ничего не добывала, не производила и не перерабатывала – упаси Бог. Здесь занимались одним лишь импортом, доставляя необходимое для жизнедеятельности столицы со всей необъятной Империи. Среди всех классов, в той или иной степени представленных столичным обществом, господствовал, конечно же, высший. (Над ним стоял лишь Самый высший – тонкая прослойка приближенных к Императору.) Когда я узнал о среднегодовом доходе, приходящемся здесь на душу населения, у меня глаза на лоб полезли.

Здесь даже имелся свой пролетариат, – отнюдь не рабочий, – занимающийся, в основном, обслуживанием более состоятельных клиентов. Зато средний класс был представлен в меньшинстве. Имелась, конечно, также обособленная кучка отбросов вроде меня. Прохожие изумленно таращились на странного парня, шарахаясь в стороны, когда я, заглядевшись на какой-нибудь небоскреб, шел, не разбирая дороги.

Надземка встретилась совершенно случайно. Я хочу сказать, что ничего конкретного не искал и искать-то не мог. Просто наткнулся, и все. Я по-прежнему бродил в районе космопорта; решив, что пора бы уже начать серьезные поиски, купил жетон. Вагончик был практически пуст. Я выбрал место у окна, сел. Створки закрылись с мягким шипением. Надземка рванулась с места, набирая скорость. Колея поднималась над землей, огибая здания и скоростные шоссе с крохотными аэрокарами – насекомыми всех цветов радуги. Вид открывался незабываемый. Именно таким я и помню Зевс: величественным, прекрасным и безмятежным. Сейчас все куда-то девалось. Приелось.

Тогда же юный провинциал испытал подлинное потрясение. Зевс с высоты птичьего полета – по головизору все выглядело иначе. Все это было по-настоящему прекрасным, до слез, до щемящей боли в груди. Описать невозможно. Лишь однажды до этого великого дня я испытал ощущение подобной силы и интенсивности. На Гере, как ни странно: когда впервые в жизни уснул рядом с любимой женщиной, уставший, будто трудился весь день. Мне снились сны, и снился Зевс.

В общем, это был экстаз. Но ничто не длится вечно. Пропустив несколько остановок, я, придя в себя, тут же покинул вагончик. День близился к завершению, а я даже не нашел жилье. Здесь это наверняка проблема, не говоря уже о том, что поиски учителя грозили затянуться надолго. Кто знает, каковы у здешних блюстителей порядка критерии бродяжничества? Отсутствие местной прописки?.. Если, скажем, я – урожденный крестьянин с Геры, – попадусь им на глаза после полуночи, меня ждет неминуемое наказание? Или же бродяжничество предполагало несколько таких нарушений?..

Выкинув это из головы, я вознес Господу краткую молитву и сосредоточился на ближайшей цели – поиске жилья. Форпоста, точки опоры для шага к следующей цели. С моим-то мешком я был похож на кого угодно, но только не на аборигена. Типичный бродяга. Тем не менее, мне везло – ни одного констебля на улице еще не попалось. Конечно, меня фиксировали искусно спрятанные видеокамеры, но мер по задержанию пока не принималось.

Зашагав по улице, я постарался меньше глазеть по сторонам и больше думать. Это было нелегко – меня переполняло чувство свободы, такого душевного подъема, будто казалось, что могу без труда вознестись к небесам. Моей здравомыслящей части сознания это настроение понравиться никак не могло. Любая слабость, любая помеха нормальной работе мозга – плохо само по себе. Тогда я сосредоточился на том, что могло бы привести меня в чувство. Мать, оставшаяся с братьями; родной дом, по которому (кто бы мог подумать?) я уже начал немного скучать; немыслимая дерзость побега; зависть к обладателям тем, что, вероятно, никогда не будем моим; долгие дни предстоящего унижения; позор возвращения.