Алёна Тихонова - Серебряные небеса

***

На первый взгляд могло показаться, что для разумной и развитой цивилизации, имеющей выход в космос, использование парусных судов – одиозный пережиток старины, или же попросту некий нонсенс, коллективный сбой в общественном мышлении… Однако, причина заключалась в сложных психологических нормах, эстетических понятиях и вкусовых предпочтениях гофра. В которых, понятное дело, товарищей не бывает, и каждый прыгает как хочет. Роспись парусов считалась отдельным видом художественного искусства, невзирая на то, что подлинных мастеров данного вида ремесла осталось всего ничего. Всякие много о себе мнящие и пыжащиеся почём зря современные молодые мазилки – не в счёт. Само собой очевидно, что услуги признанного, высококвалифицированного мастера стоили так дорого, что подавляющая часть мореходов не могла себе такого позволить. Количеством клиентуры специалисты пожертвовали в пользу её качеству – только сведущие в означенной теме бывалые и опытные мореходы понимали толк в парусе, прошедшем через руки такого ловкого умельца.

Так вот. Тугаравари относился, судя по всему, к знатокам высшего ранга. Весь его корабль выглядел так, что его следовало бы не выпускать с верфи, а оставить в качестве её рекламы, а также, по совместительству, хранящего и приносящего успех талисмана. На парусах был запечатлён архетип женского начала, тот величественный, чарующий и влекущий образ, не зависящий от внешности, который называют музой, грацией, обаянием, шармом, и ещё бесчисленным количеством сходных слов. Этакая королева фей, на которую ни в коем случае нельзя смотреть смертным. Поэтому и образ, нанесённый не поддающимся разгадке способом, умудрялся ускользать, при том, что составлявшие его линии выглядели вполне конкретно и чётко. Когда ветер раздувал паруса – казалось, будто она куда-то стремительно летит. Если же те опадали – она как бы останавливалась и погружалась в размышления.

– Через два часа будем в порту Иншиери! – развернулся к замершему у высокого фальшборта Джиму капитан, опуская золотую, ярко сверкающую в лучах вечернего, но стоящего ещё довольно высоко белого солнца подзорную трубу, с помощью которой вглядывался с носа корабля в кажущуюся идеально ровной тончайшую, будто нанесённую едва касавшимся поверхности страницы кончиком остро заточенного карандаша, линию горизонта. Волны, уходящие вдаль, напоминали складки на атласном покрывале, небрежно смятые так, как это делают во сне, и казалось, что, если провести по ним ладонью – ощутишь не воду, а шероховатость тонкой, но плотной ткани.

Джим не любил давние плавания никогда. Начиная с того, что удаляющаяся береговая линия вызывала у него те же ощущения, что и похороны не слишком близкого и всегда расходившегося с ним взглядами на жизнь, но всё же родственника, как-никак одной с ним крови, и однозначно не чужого, даже если всегда только тем и занимался, что ругался с ним… А теперь в землю закапывают частичку тебя, и ты заново осознаёшь свою конечность, неотвратимую смертность, ведь у тебя те же гены, ты такой же, как этот покойник. Жутковато, как будто вместе с умершими членами родословного древа обрываются тончайшие ниточки, привязывающие к бытию тебя самого… гофра предавали своих умирающих двум гордым, благородным, милосердным и справедливым, по их мнению, стихиям – воде и огню, заворачивая в саваны чёрного цвета, символизировавшего всё плохое для них, и спуская по течению на специально изготовленных, украшенных резьбой или росписью по вкусу покойника, указанному в завещании, либо его семьи, если тот не оставлял на данный счёт никаких указаний, погребальных лодках, подожжённых и неспешно качающихся на волнах в ослепительно-величественном огненном зареве. Но, во-первых, любой разумный мог выбрать какой угодно метод похорон, у гофра была в этом абсолютная свобода, а, во-вторых, на их планетах обитали представители иных рас, многие из которых предпочитали быть закопанными в персональных гробах, и, по этой причине, в городах гофра имелись вполне полноценные кладбища. Поэтому Джиму неоднократно доводилось присутствовать на церемонии настоящих похорон, и он замечательно представлял себе то, с чем сравнивал.

Прощался он в случае с отплытием, конечно же, с частью себя – своей души, прошлого, некими моментами, которые нигде больше и никогда не получится воспроизвести. Словно бы отрезал кусок от своей плоти. Джим на физическом уровне начинал понимать значение корней живого существа, его происхождения, неразрывной связи с натуральной средой обитания. Та въедается в самую суть, в подсознание и в костный мозг… Потому Джим и предпочитал порталы, раз – и ты уже совершенно в другом месте, и нет этого тягостного долгого прощания, наблюдения за тем, как то, к чему ты привык, к чему прикипел, медленно-медленно растворяется вдали. Странно, если учесть, что поселение, в котором его произвели на свет, он покинул с лёгким сердцем и без малейшего расстройства… А ведь знал, что больше никогда не увидит никого оттуда, если совсем уж через край нужда не припечёт, и непредвиденные обстоятельства не вынудят его вернуться. Может быть, потому что Джим не считал там никого своим, и даже то, что он никакого иного существования не ведал, не сближало его с ними? Он ведь всегда ощущал себя как бы возвышенным над окружающими, созданным не для того, чтобы копошиться в земле, пасти стада или рыбачить, а на что-то более подобающее его подлинным интересам и вожделениям там никого не хватало. Не только тело, но и душа алкала пищи, однако, увы, поговорить там было решительно не о чем, а Джим смутно чувствовал – от тем, посильных умишкам его сородичей, его клонит в сон, и никто из них не способен удовлетворить его притязания. Сам Джим сравнил бы себя с наследным принцем, прихотью фортуны обречённым жить среди плебса, но, при этом, знать о своём происхождении. Он даже порой прикидывал, не подкинули ли его случайно тем, кого он считает своими родителями, во младенчестве. Между прочим, белой его отросшая ныне по самый пояс грива оказалась от рождения – у единственного в огромной семье, в которой преобладали черноволосые или рыжие… Но все старожилы посёлка в один голос заявляли, что он настоящий ребёнок своих отца и матери, его не усыновляли, не подбирали, не обменивали на другого новорождённого – совсем ничего в таком духе. Джима тогда, признаться, кольнуло разочарование.