Олег Мироненко - Избранники

Выключила экран. «Можно ли вообще привыкнуть к этому безумию? Сомневаюсь… Они отказываются принимать пищу. Они забыли про своих детенышей, которые, едва открыв глаза, тут же начинают душить себе подобных. Эмоции расходуются только на безудержную агрессию. Они… мы скоро их потеряем. Всех до одного. А указания из Москвы неизменны: обеспечить индивидуальную защиту и не препятствовать, следить за надежностью внешнего периметра, следить, следить, следить… Господи, да сколько этот ужас будет ещё продолжаться-то, а?»

В кабинет вошёл Стефан. Держался холодно, говорил кратко.

– Не желаешь заглянуть в океанариум? Картинка на экране может сгладить впечатление.

… Дельфин умирал. Он лежал в круге света, на своей территории, и никого из сородичей рядом с ним не было. Все были заняты войной.

На его белой морде, как обычно, блуждала ироничная улыбка, на этот раз показавшаяся Еве ещё и виноватой, как будто дельфину было стыдно за недостойную суету последних дней его жизни, когда он высоко выпрыгивал из воды, пытаясь достать клювом взбесившегося нетопыря, свербящего мозг ультразвуком, или со стаей временно примирившихся сородичей атаковал кашалота.

«Господи, почему же мне… нам всем так страшно?» Рядом с ней на смотровой площадке находились немногочисленные теперь сотрудники центра, прервавшие свои занятия. Все, что остались… Зачем? Чтобы с ужасом взирать теперь на умирающее животное, как на символ грядущего конца? Дельфин был спокоен и зримо доброжелателен к окружающим, жизнь ещё гнездилась в каждом его неторопливом движении… и всё-таки он умирал. Это было ясно каждому из собравшихся, непроизвольно отождествляющих себя с ним.

И вот вскинулся покатый лоб, открылся клюв и раздался прощальный клекочущий звук: может быть, его имя… Жизнь ушла из дельфина, осталась только серая окаменелая масса.

Все теперь смотрели на Еву: Айра, Стефан, Антон, Клэр, Давид… И нельзя было плакать, а нужно было хоть что-то им сказать. И она выдавила из себя:

– Мы что-нибудь придумаем… Обязательно придумаем.

Которую ночь ему не спалось. Трех-четырех часов вполне бы хватило, но не было их, проклятых, не было уже вторую неделю. И неизвестно, сколько ещё не будет. Накатило, и как не вовремя… А когда, когда было вовремя, спрашивается? Ну, отвечай – хоть какое-то занятие. Двадцать четвертый век на носу, а для меня всё никак снотворного не придумают. И что у тебя за организм такой, а, Бориславчик? Впрочем, никакой ты не Борислав, а МЭР. Ты умный, честный и великодушный. И очень одинокий.

Э-х, Марта умела его убаюкивать… Сексуальный марафон, а потом слова благодарности ему на ушко; и под это воркование удовлетворенной женщины он и проваливался в освежающее, подчас радужное небытие. В том смысле, что не было на эти несколько часов никакого мэра Лондона, и не было даже усталого спящего мужчины, а были лишь переливы сознания, называемые снами и не имеющими никакого отношения к реальной жизни.

Марта исчезла чуть более недели назад, и, конечно, на смену ей тут же явилась бессонница. Интересно, а кем она всё-таки стала? Ну-ка… В ней сочетались властность и распущенность. Может, она теперь оседлала свою половинку, поигрывая плетью, но оставаясь женщиной? Или мужские черты всё-таки возобладали, и она соединилась с очаровательной пухляшкой, ничего не имеющей против синяков как необходимой перчинки в отношениях, но только не от эгоистичных самцов? Конечно, до него доходили слухи об однополых парах, и он сам допускал в виде некоего исключения такую возможность, сбой в программе, но… Вряд ли с Мартой прошёл бы такой номер – мужиков она любила. Скорее уж она перевоплотилась в умопомрачительную сиделку у постели паралитика, из органов которого действует только полуметровый член, могущий стоять часами… Полная безнаказанность в удовлетворении любых фантазий для непривыкшей ни в чем себе отказывать Марты.

Он покачал головой. Занесло же тебя, брат… Неужто ревность взыграла таким вот завуалированным образом? Ну, хватит. Пусть люди становятся кем угодно и считают себя избранными, пусть обретают смысл существования и наслаждаются покоем. В этом нет ничего плохого… для настоящих избранников. Которым потом будет даровано нечто большее, чем покой. А пока бессонница, постоянное чувство ожидания и страх, страх, страх…

Он обвел взглядом свои апартаменты, такие непритязательные на вид, без всяких следов вульгарной экзальтации последнего витка прогресса цивилизации. Конечно, позволить себе такое могли лишь единицы. Главное ведь не вид, а дух. Дух скрытого могущества, дух самоотречения от очевидного в преддверии великого, дух ожидания истинной свободы таился в этих плавных почти неосязаемых переходах света и тени, красок и воздуха, сна и бодрствования… Атмосфера сочилась слышной только ему гармонией вечности, впитывающей в себя все его страхи, хотя бы на несколько мгновений. Он вздрогнул, и блаженное оцепенение тут же предательски покинуло его, оставив один на один с реальностью.