Андрей Дашков - Человек со многими голосами

Так вот, даже усыпить старушку в целях снятия напряженности казалось ему дешевым приемом. Он, чье истинное запретное имя было подобно северному сиянию и пронзающим полог ночи падающим звездам (а жалкий эрзац «Ролло» все равно напоминал звучанием хрустальный шар, в котором через мгновение рассеется загадочная мгла и проявятся призраки прошлого), он, в сущности монстр, скованный цепями пересаженной ему добродетели, – что он мог сделать со старухой?

Он спросил об этом свое сердце и не забыл осведомиться у своего чувства юмора. И получил ответ: все что угодно. Мог переселить в чертоги света, где тьма никогда не гостит под чужими сменяющимися светилами; мог показать дорогу туда, куда уводят обращенные друг к другу зеркала; мог дать ей покой под сводами старого собора. Все это было бы для старухи более или менее долгим сном, от которого она бы так и не пробудилась. Почему бы не сделать ее молодой, красивой и счастливой – для разнообразия? И вдобавок нормальной, насколько это возможно при трех вышеперечисленных условиях.

В розовых сумерках он возвращал увядшей розе свежесть. Шли вспять годы и все пролившиеся дожди, и солнце забрало назад свои иссушающие лучи, и время отдернуло свои шаловливые ручонки. Новый рассвет имел зловещий аромат. Ролло было нелегко – так же нелегко, как заставить выжившего из ума старика вспомнить о свободе…

Много чего было записано кровью – человеческой и нечеловеческой – в Боунсвилльском Протоколе; было в нем кое-что и о Масках.

При виде красоты Ролло всегда испытывал возвышенную печаль – красота относилась к явлениям преходящим, скоротечным и обреченным. А если учесть, скольких красоток он проводил к дряхлости… Сейчас его охватила печаль художника, знающего, что всему сущему суждено исчезнуть без следа, а сами эфемерные создания как раз и заключают в себе квинтэссенцию невыразимого. Тем не менее он с удовлетворением взирал на свою маленькую невинную проделку, которая почему-то не казалась таковой его вечным оппонентам.

Даже в старом рваном платье, без украшений и косметики, девка была хороша на любой вкус, и Ролло справедливо полагал, что при ее красоте она вскоре без труда обзаведется всем необходимым для… Троеточие было замечательным знаком, вмещавшим то, что не поместилось бы ни в какую толстую книгу, ибо Ролло не знал ни одного из умных людей, кому не пришлось бы впоследствии пожалеть об исполнении заветных желаний. А тварь с телом девушки и душой старухи навсегда останется в его памяти результатом холодного жеста, чем-то вроде иероглифа, начертанного смоченной в воде кистью.

Кроме того, это было, по всей видимости, последним представлением его балаганчика. Успех мог показаться полнейшим, если бы Ролло не разбирал смех при виде улюлюкающих и свистящих от восторга болванов. Особенно нелепо эта суета выглядела на фоне предвечернего света, отчего-то вызывавшего в памяти мед, золото, янтарь… Существа, составлявшие Ролло и получившие временную свободу, были заняты своими делами или предавались самовыражению: шут ядовито хихикал, мафусаил провожал свой подходящий для смерти стотысячный день, ребенок удивлялся, женщина ревновала, странник напевал от радости, – пока тот, кто всегда скрывался за ними в тени, не опустил занавес. Разрывая контракт с отыгравшей труппой, обладатель мертвого голоса шепнул: «Мне пора».

Бездомность.

Крестоносец знал о ней побольше иного бродяги. Не потеря, а преодоление. Легко срубить дерево, гораздо труднее вырвать из земли корни.

Корабль без порта приписки, стоянка без якорей и причальных канатов. Соитие без любви, встреча без улыбки, уход без прощания.

Он ел из чужой посуды, спал в чужих постелях, когда не спал на земле. Он смотрел в чужие окна, входил в чужие двери, платил звонкой монетой за то, что другим доставалось почти бесплатно – всего лишь ценой жизни, принесенной в жертву на алтари сытости и довольства.

Он заперся в гостиничном номере и лег на кровать, не раздеваясь. Сизый свинец полз по его жилам.

Тяжесть.

Усталость.

Тьма.

И были сны.

Они роились вокруг, несмотря на запертые двери и его готовность проснуться при малейшем шорохе. Назойливые, как мухи, неотвязные, как тень солнечным днем. И женщина, которую он потерял, звала его из черной ямы прошлого. Он тоже мог бы взять себе ее голову, но такие «сувениры» не годятся для дальних странствий; такая любовь не для тех, кто не оглядывается назад. Он не оглядывался назад – наяву, однако своевольные сны уносили его туда, где было похоронено сердце, и верный неиздыхающий пес тоски выл над заброшенной могилой…