Екатерина Лесина - Внучка берендеева. Второй семестр

– Выйдет правда. Бояре разом вой подымут. А ей с ними тяжко приходится… и тебя, Еська, сошлют с глаз долой. В лучшем случае. Не будет царица из-за вора бесполезного с боярами лаяться… ей для иного силы надобны.

Еська хмыкнул. Слыхал он подобные речи.

И про шкуру свою драную.

И про натуру воровскую, которую плеткою не исправишь.

И про то, что сколько волка ни корми…

– Отошлет так отошлет. Невелика беда. Мне трон царев без нужды.

Сказал, за между прочим, чистую правду. А внове не поверили. Еська это скорее почуял – был у него дар такой, людей чуять, и супротив этого дару, выходит, амулет бессилен оказался.

– Если только отошлет, – ухмыльнулся человечек невзрачный. Вот ведь сделано! Еська в упор пялится, и навроде лицо видит, а запомнить не способный. Чуть взгляд отведешь, оно и поплывет, перекривится. Нос? Как нос. Не приплюснутый, но и не вытянутый. Глаз серый, а может, и синий, или вовсе зеленый? Кто знает.

Губы вот человек покусывает

А это уже привычка, про которую ведомо, что она – натура вторая, а то и первая.

– Оно ведь опасно. Вдруг ты, Еська, обиду затаишь? И с той обиды расскажешь, чего говорить не надобно? А то и без обиды, польстишься на золотишко. Многие ведь предложат… или по глупости сболтнешь, по пьяни, а то и просто так, доверишься неправильному человеку. Нет, Есенька, коль отошлют, то, куда б ни послали, ты туда не доедешь.

Так сказал, что Еська разом поверил.

А ведь и вправду, сам бы он… доверие? Нет, доверие – дело хорошее, но одним доверием жив не будешь. Да и ныне не самому жить… вона, пятеро еще… если только пятеро.

– Грозишься? – Еська пальцами по клинку провел.

Ближе б подобраться, а там, глядишь, еще осталась капелюшечка удачи… подбить бы эту птицу дивную, да порасспросить в тихом подвальчике, откудова прилетела.

Ишь, Сирин выискался…

Поет, душу голосом ласковым смущает.

– Хочу, чтобы ты подумал, стоит ли твоя нынешняя верность твоей жизни. Ты же…

– Понимаю, вор. Мне своя шкура дороже прочих, – Еська усмехнулся криво.

Вот же…

…и если разобраться, вона, бояре ихние тоже воруют и отнюдь не кошелями – сундуками, а то и подводами, – но никто ж их не попрекает. Сошлют одного-другого на плаху, прочие попритихнут, а после все одно за старое…

И уважаемые люди.

А тут сопрешь мелочишку какую, и все, до конца жизни татем ходить.

Несправедливо.

Впрочем, Еська был далек от мысли о вселенской справедливости. Это у Евстигнея в голове всякие премудрые зудят, пусть он и философствует…

– Именно. – Человек за ухо себя ущипнул… и почудилось в том нечто до боли знакомое. Впрочем, сколько ни силился Еська, а припомнить, кто ж себя этак вел, не сумел.

Не приглядывался, стало быть.

Ничего.

Приглянется.

– И чего мне, мил человек, делать? – поинтересовался он, ножичку позволяя меж пальцев скользнуть. Этак старый Хрысь учил, который в деле своем мастером был немалым. Он рученькою махнет, и кошелька как не было… а то и не кошелька.

Ухо вон одному говоруну чисто снял…

…баяли, что и по горлу могет, по жиле шейной. Этому Еська научиться не успел. Жаль. От верно Ерема сказывает: в жизни всякая наука пригодиться может.

– Уйти бы тебе самому, пока не поздно…

– Так куда идти-то? – Еська развел руками. – Куда ни сунься, а всюду царство Росское. И с пустой мошной недалече уйдешь.

– Так царство-то велико, людей в нем, что песку на морском берегу, а мошну и наполнить недолго…

– И кто ж наполнит?

– Найдутся добрые люди…

– Еще добрее? – Еська руку расслабил.

Как учили.

Так оно верней выйдет, как плеткою… и главное, чтоб не до смерти… а то с покойников спрос невелик. Конечно, допросят и мертвяка царскою волей, но оне не зело разговорчивы.

И сказывают, глупы, что бревны.

– И что ж эти… добрые люди взамен попросят?

– Немногое…

Еська выразительно хмыкнул: ведаю, мол, то немногое, добре, ежели шкуру собственную Еськину ему оставят, а то ж снимут опосля со всею добротой.

Исключительно затем, чтоб золотом набить.

Ага.

– Надобно будет, чтобы ты, Еська, перед собранием боярским выступил. И рассказал все честно. Про себя, про братьев своих…

– И только-то?

Вот… охлызень.

Еська и в воровские далекие годы своих сдавать не приучен был. Не любили тех, кто языком зело мелет. Бывало, что язык и рвали. По приказу Безликого князя. Прилюдно. Прочим в назидание. И Еська, одного разу сие видевши, честно сказать мог: назидательней оно и быть не могет.