Дмитрий Воронин - Арена

Ее предательский удар оставил царапину на теле, клинок пробил-таки кирасу и слегка зацепил мясо. Не сильно и не опасно — хотя чуть в сторону, и вполне мог оказаться поврежденным позвоночник. А вот первая рана, нанесенная Штерном, была опасной — и сейчас Саша чувствовал, как бежит по бедру кровь, бьющая из раненого бока. Он бросил короткий взгляд на поверженного противника. Штерн лежал неподвижно, столь же неподвижна была и его голова, откатившаяся на несколько метров в сторону. Неужели один готов? Тело уже начало медленно оплывать, чтобы через несколько минут превратиться в лужу сероватой слизи.

А в следующее мгновение он снова пришел в движение, стиснув зубы и борясь с острой режущей болью в боку. Леночка снова атаковала.

В первый момент Геннадий не поверил собственным глазам. Во второй — понял, что чего-то в этом духе следовало ожидать. По всей видимости, Жюри потребовало от далатиан поддерживать адекватную форму, иначе на их месте он бы сделался чем-то вроде спрута. Пусть с двумя руками, но длинными, метра по три, и гибкими. Тогда можно атаковать, оставаясь в относительной безопасности.

То ли Жюри и в самом деле наложило ограничения, то ли далатиане сами приняли подобное решение, но противник Геннадия имел вполне человеческую форму. И даже вполне человеческую одежду — мышиного цвета мундир, серые погоны с двумя красными полосами и тремя массивными желтыми звездами. Багровую, толстую, как говорится, «на ширине ушей» шею венчала знакомая до отвращения голова с обрюзгшим лицом и седым ежиком оставшихся от молодости волос.

Глаза из-под насупленных бровей смотрели зло, лицо наливалось краской, как всегда, когда полковник Бурый начинал впадать в бешенство.

— Что уставился, капитан? — рыкнул Бурый. — Совсем распоясался, сучий потрох… А ну, смирно!

Против собственной воли Генка вытянулся в струнку — и тут же отшатнулся, уворачиваясь от удара. В руке у полковника была булава — утыканный шипами стальной шар на длинной рукояти.

— Что, задергался, сопляк! Ишь ты, в герои повадился… — Бурый наступал, размахивая своей булавой, с жужжанием рассекающей воздух. — Ты, мать твою, честь мундира опозорил. Связался со всяким отребьем…

Генка отступал, постепенно отдавая противнику метр за метром. Булава была опасна, зацепи она его хотя бы краем — и ладно если обойдется сломанной костью. Чтобы выдержать удар этой хреновины, нужны латы, а никак не тонкая кольчуга. Да и щит, пожалуй, не помог бы — только руку отшибет. Он ловил подходящий момент, рассчитывая, что Бурый допустит хотя бы одну, хотя бы самую маленькую оплошность. А тот лез вперед, как танк, явно не ведая усталости и не желая ни на миг останавливаться — взмах, другой, третий… Бурый брызгал слюной, ругался на чем свет стоит, обещал Одинцову все виды кар земных и небесных, начиная от дежурного «уволю к чертовой матери» и заканчивая не вполне логичным обещанием перевести в участковые навечно.

Наконец, Геннадий улучил момент и захватил руку полковника крестовиной своего необычного оружия. А в следующее мгновение лезвие полоснуло по брюху Бурого, рассекая мундир, кожу и скрывающийся за ним слой сала.

Полковник зашатался, упал на колени. Его булава упала на песок, толстые кисти рук, заросшие короткими жесткими волосами, зажимали рану, сквозь пальцы сочилась кровь. Несколько мгновений он так и стоял, пытаясь увидеть рану — не мог, мешало брюхо, — затем поднес к глазам окровавленную ладонь и медленно поднял глаза на Геннадия. С хрипом, с брызгами крови вырывались наружу слова:

— Гена… с-су-ука… ты ж меня… убил… За… за что… за что, капитан?

В углу глаза свернулась бриллиантом слеза, столь неожиданная на этом рыхлом лице, обычно озлобленном, недобром. Выдержать это зрелище оказалось Одинцову не по силам. Он отвернулся, пряча взгляд.

И поэтому не видел, как рванулся вверх, забыв об уже затянувшейся ране, полковник Бурый. Как описала смертельную дугу булава в его руках.

А потом он уже больше не видел и не слышал ничего…

Максим, чувствуя, как предательски начинают дрожать руки, отступал, вяло отмахиваясь мечом от наседающего противника. Слишком свежа была память о том, что может с ним сделать господин Якадзуми, ежели начнет сражаться всерьез. Хотя разумом он понимал, что господина Якадзуми здесь нет и быть не может, но разум талдычил это одно, а глаза говорили совсем другое. Вот он, старенький, сморщенный старичок, который уже полгода был для Макса наставником… да и, пожалуй, чуть не единственным другом. Кроме, конечно, красавицы Ниночки — но применительно к девушке понятие «дружба» Макса устраивало не вполне.