Дмитрий Манасыпов - Крысы Гексагона

А порядок и правда нужно наводить. И если с камерой и хабаром на сегодня покончено – то с людьми даже не начинали. Мы поднимаемся наверх, закрываем наш банковский сейф, кидаем ржавый ключ на прежнее место и выходим в общую камеру. Все трое – Щека, Сыкун и Девятый – уже здесь. Стоят в проходе и ждут наказания.

Смола, презрительно цыкнув зубом, скидывает ботинки и занимает место на своей полке. Мы рассаживаемся по своим – и таким образом все три штрафника оказываются словно в позорном круге.

Я оглядываю своих братьев-бугров. Смола уже снова оброс черной щетиной, она сливается с короткими волосами, грозя превратить волосы в подобие гривы, и делает его похожим на льва с подстриженной зачем-то гордостью. Пан, юркий, среднего роста и обманчиво тощий, ноги прячет под койку – он брезгует своими плоскими черными ногтями, которые старается подрезать раз в месяц–полтора. Желтый, сидя на своих нарах, подмигивает и осторожно, чтоб не заметили штрафники, вытягивает из-под простыни кончик сплетенного им шнура. И когда только успел?..

– Ну что, крысюки… – Смола суров и глядит чуть в сторону. – Первый день декады. Охота. Припоминаете? Жрали мясо?

Все трое молчат. Молчат – и, опустив головы, рассматривают носки своих убитых ботинок.

Смола фыркает.

– Молчим? Ну-ну… Не советую в молчанку играть, крысюки…

Я бы тоже не советовал. Тут закон простой – имей смелость ответить тогда, когда тебя спросят. И еще проще – выполняй, что тебе сказано и не подставляй бугров перед капо. Впрочем, вопрос задан для проформы – не водится у нас благородных донов, отпускающих грехи никчемным ублюдкам…

– Да мы чо… Жрать охота было – вот и жрали, – говорит С-2-99. Он явно посмелее Сыкуна и Щеки – и, кажется, решает взять ответку на себя. – За завтраком какие-то сопли давали… Мы же отработали потом, чо, нет?

Смола безразлично пожимает плечами. Хотел жрать – не оправдание. Мы все изо дня в день хотим жрать. Это не повод. Но, кажется, новичок решил показать, что он не робкого десятка, и взял на себя разговор. Только это не прокатит. Какой другой косяк, может, и можно простить – и даже признать смелость Девятого, ведь тот взял на себя разговор с бугром… Но крысятничество наказывается по всей строгости, снисхождений тут нет. И Смола, повернув голову ко мне, кивает:

– Лис. Делай.

Я только того и жду. Толкнувшись руками от полки, я сигаю вперед – и с маху бью правой в брюхо Сыкуну. Он стоит ко мне боком, он не ждал команды и не успевает отреагировать – и рука врезается прямо в подвздошье. Одним выдохом он выпускает весь воздух, складывается пополам и заваливается на бок – попал я больно и точно, как учил когда-то батя Ефим. Он сипит, судорожно пытаясь втянуть хотя бы глоток воздуха… не тут-то было. Я прикладываю с ноги в брюшину пониже пупка – и Сыкуна выворачивает наизнанку остатками сожранного ужина. Ну вот, зря перевел продукт…

Теперь очередь Щеки. Он стоит на месте как вкопанный – и ждет казни. Он даже не сопротивляется – просто жмурится и начинает пугливо помаргивать, когда я медленно приближаюсь к нему. Мне даже жалко его – но наказание должно быть неотвратимо, как понос. Я медленно отвожу руку назад – и резко пробиваю в ему в печень. Щека коротко вякает, загибаясь и зажимая правый бок, – и я пробиваю еще один удар, по почкам. Номер взвизгивает… и вдруг громко пердит и начинает вонять. Едрить ту Люсю… Обосрался!

– Твою за ногу… – недовольно ворчит Пан и закидывает ноги на полку. – Что ж вас всех на дрищ-то пробивает…

Штаны стремительно темнеют – и запах в камере становится все гуще. Щека кряхтит и подвывает – ему больно и страшно. Больно потому, что удар в печень выворачивает наизнанку и заставляет чувствовать в печени жгучий огненный шар, который щедро раздает огонь по всему телу, особо уделяя внимание яичкам. Страшно же по другой причине. Казнь уже окончена, его оставили в живых – но теперь нужно где-то раздобыть воду, чтоб отстирать вещи и отмыться самому. Это очень непростая задача – а последствия серьезны…

– Мудила… – Смола сплевывает. Брезгливо смотрит на корчащееся тело у своих ног… и крутит в руках запайку со шприцом боевого обезболивающего. Шприц неброский, но хорошо знакомый в Гексагоне.

Щека смотрит на руку Смолы как на длань Спасителя, решившего выдернуть бедолагу из потопа, огненных дождей и прочей библейской жути. Щеку понять несложно, ведь это его счастливый билет в дальнейшую жизнь. Спать в душной влажной камере, где несет парашей, – то еще удовольствие. И если он не отстирает штаны, не замоет свое говно на бетоне и не подмоется сам – обозленные сокамерники обязательно доберутся до него после отбоя. Мы уйдем в Нору – и оставшиеся девяносто пассажиров камеры, злые, как дьяволы, разорвут Щеку на тряпки. Могут и наглухо. Но на шприц Щека сможет выменять у дежурного карлы воду – и свою жизнь.