Николай Бахрошин - За пять минут до

Полагаю, первым толчком стал страх смерти. То осознание конечности жизни, которое рано или поздно приходит к каждому ребенку.

Впрочем, лучше я начну по порядку. Из раннего детства мне отчетливо запомнился один эпизод, который, думаю, можно определить как начало. Я в то время ходил в детский сад, в какую-то не самую старшую группу, следовательно, лет мне было всего ничего, пять-шесть, наверное. Помню, был очередной утренник с присутствием родителей, воспитательница бодро барабанила по клавишам пианино, а мы, ребятишки, подпрыгивали в такт по кругу, изображая зайчиков, белочек и прочую пушистую фауну. С точки зрения взрослых – умиляющее зрелище, глазами детей – близкое к идиотизму. Это вдруг пришло мне в голову, я сбился с такта, смешал наш прыгающий строй и услышал свистящий, злой шепот воспитательницы. И тогда возникло совсем отчетливо: почему я, большой, умный, много поживший и повидавший человек, должен изображать из себя дурака с привязанными ушами?

Вот и все тогда. Казалось бы, не о чем говорить. Мало ли о чем думают маленькие дети, пока мы считаем, что они еще ничего не думают. Но запомнилось, потому что мысль была какая-то непривычная – по-взрослому острая и язвительная.

С тех пор… Может, не сразу, но, по крайней мере, после того случая мое сознание словно бы раздвоилось. Конечно, я оставался ребенком со всеми детскими играми и шалостями, но при этом в глубине мозга словно бы засел кто-то большой и опытный, снисходительно наблюдая, а порой – комментируя. Не скажу, что такая раздвоенность сильно мучила меня. Я принял ее как данность и даже не задумывался, бывает ли по-другому. Но многие, все эти полузнакомые дяди-тети, с удовольствием сюсюкающие с малышами, начали находить меня странным. Слишком взрослым для своих лет.

Нет, в смысле интеллекта все было в порядке – ничего выдающегося. Вполне средние показатели и в учебе, и в играх. Как я теперь понимаю, окружающих настораживало отсутствие у меня той бездумной, неэкономной живости, которой отличаются дети. И взгляд, конечно. Слишком внимательный и не по-ребячьи оценивающий. Что-то не так с этим мальчиком наверняка…

К счастью, родители думали по-другому. Они вдоволь нахлебались собственной исключительности и скорее согласны были закрыть глаза на кое-какие странности, чем признать в своем ребенке отклонение от нормы. Спасибо родителям! Их несгибаемость наверняка избавила меня от какого-нибудь детского психиатра, который взялся бы за мое неокрепшее сознание с упорством воинствующего инквизитора.

Теперь о том, с чего начал, – о страхе смерти. Он пришел ко мне уже в школе, точно не скажу, где-то первый или второй класс. В один день, внезапно, я вдруг осознал, что умру. Не только какие-то друзья-родственники (что легко допустить), не только мои папа и мама (во что поверить гораздо сложнее), я сам. Когда-нибудь. Через время, которого на любую жизнь отпущено не так уж много. И взрослый человек в моей голове подтвердил – конечно, умрешь. В чем-в чем, а в этом можно не сомневаться. Никто в мире не живет вечно, хотя многие ведут себя именно так.

Большое потрясение! Отчетливо помню – ночь, темнота, подушка, ставшая вдруг до крайности жесткой и угловатой, и я, маленький, беззащитный даже под одеялом, плачу о том, что когда-то умру. Меня не будет! Совсем! Ни этих рук, ни этих ног, ничего… Закопают в землю и уйдут по своим делам.

Напомню, времена тогда были советские, материалистические – мы строим светлое будущее и мостим костями дорогу следующим поколениям. Спасительного для психики царствия небесного не предлагалось, максимум бессмертия – имя на гранитной стеле и вечная память в веках.

Впрочем, материализм тоже приоткрывал лазейку в вечность. Между делом я сообразил, что наука развивается «семимильными шагами», как пишут в газетах. У нас в стране – не капитализм, у нас – все для блага каждого. И, значит, пока я вырасту и повзрослею (когда это еще будет!), ученые наверняка откроют средство для продления жизни. Сначала будут продлевать раз за разом, а там, глядишь, и бессмертие не за горами. Впереди такая долгая жизнь, что есть все шансы дождаться.

Ребенку, пожалуй, хватило бы такого утешения, но моя вторая, взрослая ипостась скептически усмехалась. Я убеждал себя, но не мог сам себе поверить.

Как-то незаметно я все-таки уснул, и ничего страшного мне не снилось. По-моему, вообще ничего не снилось, глухое, спасительное небытие. А утром я проснулся другим человеком. Потрясение психики сделало свое дело, наверное, открыло какие-то невидимые клапаны в глубинах мозга. Ночной страх теперь казался мне просто глупым, глупее его – только надежда на лекарство от смерти. Я проснулся с твердым убеждением, что мир устроен совсем не так, как я его представлял. Я знаю это, твердо знаю, потому что уже жил когда-то. Был ребенком, юношей, зрелым человеком и стариком, переживал смерть и рождался снова. Я – вечен. Но совсем не так, как мог бы себе представить лишь день назад.