Шимун Врочек - Золотая пуля [litres]

– Что? – Он опять поднял голову, нахмурился.

– Как тебе имя Алита? Вот представь, у тебя есть маленькая дочка…

– Чего?

– Ну вот ты вырастешь, женишься. И будет у тебя дочка.

– Ага.

– Что ага? Вот как ты ее назовешь?

Джек задумался. Даже про ножик в руке забыл.

– Ну, Виктория, может.

– Почему?

– Как английская королева, – сказал Джек. – Хотя… может, Бетти.

– Бетти?!

У меня лицо загорелось.

– И что, у тебя жену и дочку будут звать одинаково?!

– Чего?

Я прикусила язык. Джек заморгал. Я показала ему язык, чтобы не пропало, и убежала.

Дурак он все же. Как моя мама говорит: как с мужчинами трудно.

Как строгать ерунду всякую, так они умные. А как что важное спросишь – вот такой овощ. «Чего?» Дураки.

Даже не знаю, почему я так расстроилась. Даже не знаю.

«Алита. Аэлита».

Смерть идет.

Она близко.

А потом я услышала плач.

Я обошла сарай, но никого не было. Небо над головой синело так ясно и высоко, что, глядя в него, кружилась голова. Я запрокинула голову, солнце плеснуло мне по глазам, я зажмурилась. Даже слезы выступили.

С утра подморозило. Снег хрустел под ногами. Чистый и белый. Я шла по двору, ботинки оставляли в снегу следы. Кто плачет? Энни сейчас в доме, я только что ее видела – играла себе у огня, наряжала какую-то куклу. Она зовет ее Алита. Украла мое имя, противная девчонка.

Плач. Такой горький, что у меня сердце забилось. Я пошла быстрее. Словно плачет маленький, потерявшийся ребенок. Словно ребенок, которого жестоко и несправедливо обидели.

Заглянула в конюшню. Старый Дюк стоит и жует сено. А корова одноглазая стоит в другом углу, отвернулась. Ну, и хорошо. Все-таки я ее боюсь.

Я вышла во двор. Неужели мне показалось? Нет никакого плача. Да и кому тут плакать?

А потом я увидела, что сарай трясется. Я не вру. Трясется.

Так, что я слышу, как дерево трещит. Что это может быть? Разве я когда-нибудь боялась… и сейчас не боюсь.

Я заглянула осторожно, там полутьма, и он сидит. Мормон. Огромный, черный. Согнулся в три погибели, вцепился ручищами в балку. И его трясет. А он здоровый, вместе с ним трясет и балку. И сарай.

Он всхлипывает и плачет. И рыдает. Горько так, что у меня против воли сердце вынимается.

Огромный, рослый, потерявшийся ребенок. Небритый еще.

И тут я вспомнила, что с ним вчера творилось, вечером. Когда мама Евангелие читала после ужина. Там Иисуса нашего ведут по городу и каждый бьет Его, чем может. Чем может. Чем только может.

Я тоже всегда плачу на этом моменте.

Но тут Мормон сидел тихо, как мертвый. Я подумала, он не слушает или вообще задремал. Я тоже в церкви все мимо ушей пропускаю, кроме проповедей про Апокалипсис. Там страшно и здорово. И про Огненный Столп еще.

Так вот, я думала, Мормон не слушал. А потом смотрю, у него слезы текут. Он сидит, откинувшись, глаза закрыл. На лице пляшет свет пламени. А слезы катятся и катятся – из-под закрытых век.

И до чего это страшно, оказывается. До чего страшно.

– Почему ты плачешь? – спросила я.

Мормон не вздрогнул, не повернулся, а словно застыл. Даже как будто воздух вокруг него перестал двигаться. Пылинки зависли в воздухе.

А потом повернулся ко мне.

– Тебе жалко Иисуса, да? – спросила я.

– Я бы их всех убил, – глухо сказал Мормон.

– Но Сын Божий сам сказал, чтобы сложили оружие и не противились! – кое-что, оказывается, я в церкви запомнила.

– Я бы все равно убил. И наплевать.

И тут я подумала, что, если бы на месте учеников Иисуса была я? А римляне уводили бы даже не Иисуса, а моего отца или Джека? Отдала бы я их?

Нет. Вцепилась бы и дралась. Кусалась и лягалась, как лошадь. Как бешеная кобылка.

Меня на куски бы рвали, а я бы не отдала.

А Мормон достал бы свой огромный револьвер и убил всех стражников. А потом бы пошел и убил фарисеев. Я не знаю, кто это, но слово противное. Фарисеееи. А потом Пилата и императора. И всех римлян.

Будь что будет.

И Иисус говорил бы, они по недомыслию, их надо простить, держал бы Мормона за рукав черного пальто. Прости их! Прости!

А Мормон сказал бы: нет. Бог простит.

И убил оставшихся.

Я так и увидела, как Мормон стоит в своем черном пальто и черной круглой шляпе. С револьвером в руке. И говорит: нет.

Бога нет. Поэтому нам приходится его придумывать.

Сироты господни.

Медные сердца.

Вытравленные души. Вот кто мы.

Иногда, когда я просыпаюсь совсем рано, еще до рассвета. Когда нет сил встать, но и заснуть не получается. Я вспоминаю отца.