Александр Юм - ОСКОЛ. Особая Комендатура Ленинграда

— Ты долго.

Астра вытирала вымытое блюдце.

— Ты как здесь оказалась?

— Нина дала ключ.

— А дома что? Ночь уже скоро. Я тебя провожу, а то родители с ума сойдут.

— Поешь сначала.

Усталый и голодный, я опустошал стол, забыв про все на свете. Уже на заклание выводили эшелон, через несколько часов повезший меня на запад, а я самозабвенно чавкал, изредка благодарственно хрюкая снегурочке. Что было в этом обжорстве? Извиняемая самому себе бесчувственность? Неохватность произошедшего? Или молодой организм просто брал свое? Не знаю. Но не прощу себе того, что насытившись, отвалился и захрапел сразу же.

А проснулся я от телефонного звонка.

— Але, Вишневский говорит. Саблина к телефону быстро.

— Че ты орешь?! Я Саблин.

— А-а, нашелся!

Вишневский, мой сосед по комнате в училищной гостинице, кажется, был навеселе.

— Ты где пропал?

— Вас искал. В УПРАРТе [66] Управление артиллерии округа. , политотделе…

— Никуда искать не надо. Завтра, то бишь сегодня, будет машина, и всех повезут.

— Куда?

— На вокзал, там для нас эшелон будет литерный. Им заберут наших, потом летчиков из 92-й бригады, потом связистов.

Щелкнуло в ухе, и незнакомый голос предупредил:

— Номера частей и фамилии командиров не называть!

Мы с Вишневским испуганно притихли. Наконец он выдавил:

— В общем, подгребай давай.

— Понял. Буду.

Астра сидела возле двери, опираясь о стену. Только сейчас я опомнился. Амба. Через два часа мне уходить, а я дрых, как сволочь. А она сидела рядом и гладила меня — я это во сне чувствовал.

— Ась, ты, наверное, домой звякни. Или давай я, тут дело такое, что…

— Настя знает, где я.

Подойдя ближе, снегурочка положила мне руки на плечи.

— Поцелуй меня.

— Астра…

— Молчи.

— Астра, нельзя…

— Молчи, я уже все решила.

Вырвавшись и вскочив с дивана, на котором сам не знаю, как очутился, я закричал:

— Ты не понимаешь!

В ее глазах вспыхнуло белое пламя, будто в грудь толкнувшее меня к стене, и я застыл в сковывающем гипнозе — руки и ноги не двигались. Только и смог выговорить:

— Прекрати. Нельзя…

И в это время громко ударили часы, отбивавшие полночь.

Астра подняла голову.

Вся она тянулась ко мне; вся ее суть, душа, чувства и помыслы. Но тем сильнее было державшее меня «нельзя».

— Почему нельзя, Андрей?

— Это неправильно…

— Неправильно? Любовь не бывает правильной или неправильной. Она просто есть.

— Нет, Астра.

Она усмехнулась:

— Почему ж ты у меня такой, а?

— Какой еще такой?

Принцесса чуть склонила голову, глядя мне в глаза, и в этом взгляде было все: нежность, любовь, прощение и какое-то совсем взрослое понимание моей самоотреченности.

— Жил на свете рыцарь бедный… — Как только принцесса начала говорить, холодное оцепенение, державшее меня у стены, прошло.

— Ась, ну это все ненадолго. За сколько там немцев мы раздолбаем… Месяц! Ну, пусть за два. Вот представь… Я буду раненый — в госпитале, с героическим, но не смертельным ранением. А ты приходишь в самый нужный момент и спасаешь меня! Так что твой бедный Йорик…

— Рыцарь, — поправила принцесса. Она взяла из раскрытого альбома карточку и стала читать, глядя на мое фотографическое изображение. Напряженная тишина раступилась, оттеняя печальный голос снегурочки:

Астра приложила фотографию к груди. Ресницы ее дрогнули, отпуская в долгий путь слезинку; пробежав свой извилистый путь, она скатилась к опущенному уголку рта— наверное, затем только, чтобы подсмотреть, как слетает с губ принцессы отчаяние души:

— Бедный, бедный рыцарь…

— Слушай, Руис, откуда имя такое взялось — Эрмагунд? — любопытствовал Сарафанов, разливая по чашкам наркомовскую жидкость. — По-немецки, что ли?