Дэвид Вебер - У рифов Армагеддона

За младшими священниками последовали сосредоточенные певчие в их зелёных рясах и белых стихарях. Когда их первый ряд прошёл через открытые двери, целый хор подхватил песнопение, и, несмотря на ненависть Мерлина ко всему, что представляла из себя Церковь Господа Ожидающего, красота этих великолепно подготовленных голосов омыла его словно море.

Прошло много времени, пока певчие прошли через двери и направились к хорам по обе стороны от мозаики архангелов. Позади них, следуя за ними сквозь бурю музыки, шли епископ Мейкел, ещё одна дюжина послушников и довольно много священников и младших священников, за которыми последовали ещё один носитель скипетра и два кадильщика.

Епископ медленно шествовал по центральному проходу, его одеяния сверкали драгоценными камнями, обычную шапочку священника сменила простая золотая митра, соответствующая его рангу священнослужителя. Головы склонялись в благоговейной вежливости, когда он проходил мимо, и его выражение было безмятежным, когда он потянулся к ним, касаясь плеч, голов, волос детей в безмолвном благословении.

Мерлин знал, что это почти никогда не было стандартной практикой со стороны епископов «Матери-Церкви», и одна из его бровей слегка приподнялась, когда он увидел, что люди осмеливаются прикоснуться к епископу в ответ. Он знал, что Мейкел Стейнейр пользовался большим уважением здесь, в Теллесберге; до сегодняшнего утра он не понимал, насколько сильно любили епископа.

Епископ вошёл в пресвитерий и преклонил колени перед алтарём и его мозаикой. Затем он встал, повернувшись лицом к пастве, в то время как его помощники направились к своим местам. Всё это было так же точно срежиссировано, как любой официальный бал, и последний послушник встал на своё место в тот самый момент, когда последняя нота процессионального гимна умерла.

На мгновение наступила полная тишина, а затем в тишине раздался великолепно тренированный голос епископа Мейкеля.

— Да пребудет с вами Лангхорн, дети мои.

— И с тобой, Отец мой, — пророкотало ему в ответ.

— Давайте помолимся о заступничестве Лангхорна и наставлении Божьем через наше поклонение в этот день, — сказал Мейкел, снова повернулся к алтарю и опустился на колени.

— Отче наш, сущий на небесах, — начал он, — да будет благословенно имя Твоё. Да придёт День Ожидаемый. Да будет закон, провозглашённый именем Твоим Благословенным Лангхорном, установлен на Сэйфхолде, как на небе. Дай нам…

Мерлин отключился от этого. Он должен был.

Нимуэ Албан была воспитана в церкви. Возможно, она не так уж тщательно соблюдала религиозные ритуалы, как хотели бы её родители и религиозные наставники, но на Сэйфхолде она обнаружила, что всё это начинает её затягивать. Теперь, слыша безграничную искренность в голосе Мейкеля Стейнейра, Мерлин напомнил себе, что епископ с детства учился верить в учение Церкви Господа Ожидающего. Трудно было вспомнить, что слова, которые так много значили для Нимуэ, были извращены в целях Лангхорна, и всё же это было правдой. И как мог Мерлин осудить явно доброго и заботливого человека за то, что он соблюдал систему убеждений, в которой он был воспитан?

Ничто из этого не помогало стоять и смотреть. Мерлин был даже рад, что Лангхорн решил построить сэйфхолдийский год вокруг пятидневной «недели», которая больше не включала субботу или воскресенье, а вместо этого установил средний день из этих пяти, как «святой день» его церкви. Просто присутствовать на всём этом было достаточно тяжело, даже не делая это в воскресенье.

Он подумал, что это была величайшая ирония в истории человечества. Последний христианин во всей вселенной был машиной. Формально, это был даже самый автономный ПИКА, который когда-либо существовал, хотя Мерлин давно уже не применял к себе это юридическое определение. Тем не менее, это был вопрос, который он хотел бы обсудить с кем-то другим. Был ли он, по сути, человеком, чьими воспоминаниями он владел? Или он был простым эхо, записью — ИИ с манией величия? Имел ли он бессмертную душу, в которую всегда верила Нимуэ Албан? Или Нимуэ забрала эту душу с собой в момент смерти её биологического тела?

У него не было ответа ни на один из этих вопросов. Какое-то время он даже спрашивал себя — имеет ли создание из молициркона и сплава какое-либо право на то, чтобы спросить Бога об этом. Затем он решил, что Бог должен понять, что вызвало его вопросы, потому что пришёл к мысли, что даже тот факт, что Церковь Господа Ожидающего была огромной, непристойной ложью, никогда не мог бы закрыть уши Бога от искренности молитв возносящихся ему даже сейчас.