Михаил Савеличев: Красный космос

Зоя покачала головой:

– Я останусь на Земле. Буду вас навещать, когда соскучусь. Напрашиваться в гости.

Армстронг хлопнул в ладоши:

– Отлично! А если честно, мне не терпится отправиться осваивать космос коммунизма. Некрокосмос… – Армстронг помрачнел. – Даже вспоминать о нем не хочется… хочется забыть этот кошмарный сон… Неужели мы такое делали? Я делал? Все эти концлагеря, разбросанные по всей стране… черное масло…

– Ты ни в чем не виноват, – попыталась утешить его Зоя, хотя понимала, что говорит неправду. И Армстронг это понимал.

– Может… может, еще и поэтому я не могу возвратиться, – тихо сказал он. – Мне не хватит смелости посмотреть в глаза тем, кого я… – он помолчал, покусывая губы. И затем спросил: – А ты все же – на Землю?

– Да, – сказала Зоя и посмотрела на окно, будто там уже можно было разглядеть приближающийся бело-голубой шар родной планеты. – Там для меня много работы. Очень много работы. Чтобы избавить Солнечную систему от некрополя, потребуются усилия всех людей. Всех, когда-то живших на Земле… Понимаешь?

– О, небо! Ты – крышка черная гигантского котла, где человечество горит, как груда праха! – процитировал кого-то Армстронг, помолчал и добавил: – Работа – это главное для человека. И если ее много на Земле, то и главное – на Земле.

– Главное – на Земле, – повторила Зоя.

Шумели сосны. Пахло недавно прошедшим дождем, лесом и еле-еле – морем.

Солдат открыл глаза. И с удивлением понял: запахи не обманули – действительно лес, высоченные деревья макушками будто взбивают крем облаков в синей голубизне небесной кастрюли. Захотелось протянуть руку и зачерпнуть пальцем этой наверняка сладкой густоты. Но мокрая трава изрядно подмочила гимнастерку, и если он не хотел промокнуть насквозь, то негоже разлеживаться, особенно сейчас, в октябре…

Стоп. Почему он решил, что сейчас октябрь? И вообще, почему он здесь, в каком-то лесу, в котором наверняка рыщут фрицы…

Последняя мысль оказалась особенно беспокоящей. Солдат одним рывком сел, затем вскочил на ноги и шагнул к ближайшему валуну, на котором уже почти не различался след срикошетившей от него пули.

Срикошетившей пули?

Солдат потрогал выбоину, настолько застарелую, что в ней поселился звездчатый лишайник. Выбоина как выбоина. Сотни причин могли оставить ее на огромном боку валуна, лежащего здесь, посреди соснового леса…

Леса?! Откуда здесь лес?

Он осторожно осмотрелся и увидел другие валуны. Некоторые настолько глубоко вросли в почву, что поверх торчали только их вершины, прикрытые зелеными моховыми пилотками. Или фуражками. Солдат улыбнулся от пришедшего в голову сравнения. Но что-то продолжало его беспокоить. Что-то здесь неправильно. Как будто и впрямь откуда-то из глубины леса к нему приближаются, берут в кольцо серо-зеленые тени фрицев и сейчас умиротворяющую тишину разорвет крик на немецком:

– Руки вверх! Сдавайся, русский солдат!

И подчиняясь тому, что уже сильнее его, – привычке воевать, которую война воспитывает в каждом, кто попал в ее полымя, за считаные дни и, похоже, навсегда, он упал плашмя на траву, заработал руками и ногами, ужом забираясь в гущу валунов, не обращая внимания на промокшую на груди и животе гимнастерку. Черт с ней! Главное – укрыться. Оружие! Где винтовка? Да разве ее сейчас найдешь!

Он долго лежал, вслушиваясь в тишину. Ровно до того момента, когда так же внезапно вспомнил, что убит. Убит у того камня, рядом с которым открыл глаза. И след от пули помнит потому, что та рикошетом от валуна ударила в висок его товарища, и тот повалился с раздробленной головой, откуда вылетали кровавые ошметки мозга, а он, не поняв, что товарищ мертв, попытался его подхватить, но твердое ударило в грудь его самого, и наступила тьма. Тьма была его смертью. Его собственной.

И только сосновый лес сбивал с толку. Место то же самое, но вот леса здесь не могло быть. Не росли тут леса, даже трава с трудом пробивалась сквозь каменистую почву. Север. Кольский полуостров. Осень. Первая осень войны. Осень, которую он так и не смог пережить, поэтому не знал – сколько таких военных осенних дней выпало на долю его страны. И его семьи.

Захотелось курить и, машинально похлопав по карманам галифе, он с удивлением нащупал кисет. А ведь его, кажется, у него забрали… тот белобрысый фриц, что с таким удовольствием фотографировал их пленение, а затем и расстрел. Фотографии небось своей фрау послал, без злобы подумал солдат, скручивая самокрутку – могучую козью ножку, очень уж хотелось задымить. Ну что ж, пускай шлет, пускай посмотрят там, в ихних Германиях, как умирают советские солдаты. Руки в боки, набычившись и с презрением глядя на всех этих фрицев, которых никто сюда не звал, но коли они сюда пришли, с оружием, то и живыми их отсюда не отпустят.