Сергей Антонов - Харам Бурум [litres]

– Вот как? И какие идеи?

– Эта станция будет называться «Гитлеровской». «Чеховская» станет центром нашей идеологии и, соответственно, переименуется в «Геббельсовскую». Ну а коль скоро концентрационный лагерь разместится на «Пушкинской», планирую назвать ее в честь незабвенного рейхсфюрера СС. «Гиммлеровская»!

Евгений Петрович ждал от Макса одобрения, но вместо этого тот поморщился.

– Одни «г». И в итоге – полное «г», мой фюрер. Никакой фантазии. Слишком прямолинейно и грубо. Я, как вы знаете, человек творческий, поэтому осмелюсь предложить вам другие названия. Что, если эту станцию назвать в честь создателя «Происхождения видов»? «Дарвиновская». Красиво. И полностью отвечает вашим постулатам о чистоте расы. «Чеховская»… Почему бы нам не назвать ее в честь композитора Рихарда Вагнера? Будет очень поэтично. Ну и, наконец, «Пушкинская». Гитлер, как нам известно, недолюбливал основоположника веймарского классицизма, но мы-то с вами люди передовые, так пусть будет названа именем Фридриха Шиллера.

По лицу Евгения Петровича было видно, что о веймарском классицизме он имеет такое же представление, как об адронном коллайдере, однако фюрер улыбнулся.

– Блестяще, Максим Сергеевич. «Дарвиновская», «Вагнеровская», «Шиллеровская». Просто блестяще. Вы – прирожденный идеолог. Я хотел бы видеть вас в числе своих ближайших соратников. Пост гауляйтера гарантирую!

Евгений Петрович зажмурился, повторяя и смакуя предложенные Максом названия станций, поэтому не заметил взгляда Добровольского, наполненного презрением и ненавистью.

– С удовольствием бы. Но, как вы знаете, у меня уже есть работа. До встречи.

Макс встал. Кивнул Евгению Петровичу и направился к выходу. Прошел обратную обыску процедуру, получил оружие и вещи. На станции ничего не изменилось. Продолжал доноситься из громкоговорителя голос Евгения Петровича, вбивающего в головы своих штурмовиков азбучные истины человеконенавистничества, а громилы с бульдожьими подбородками продолжали одаривать Добровольского испепеляющими взглядами.

На блокпосту, через который Максим проходил час назад, сменился наряд. Новые часовые в отличие от предшественников были не прочь поразвлечься. Оказалось, что на цепи сидит вовсе не пес, а человек. Босой, полуголый старик горбун с ошейником на тонкой шее был предметом издевательств фашистов. Особенно старался приземистый, кряжистый детина с распухшей от хорошего питания красной, как помидор, рожей, никак не вязавшейся с теорией чистоты расы. Он молотил старика ногами настолько усердно, что вспотел и вынужден был снять черную гимнастерку. Из-под футболки с орлом высовывался волосатый живот, а широкие черные подтяжки с трудом удерживали готовые свалиться галифе.

Добровольский остановился.

– Мучаем недочеловека? Ну-ну.

– Чего?! – Громила оставил свою жертву в покое. – Чего пялишься? Проходишь – проходи. А то враз место нашего Цербера займешь!

– Цербер? Ну-ну, – задумчиво произнес Максим. – Вот уж не думал, что такой волосатый хрен знаком с греческой мифологией.

Фашист опешил. Его красная рожа поменяла цвет на пунцовый.

– Ты… Ты кого хреном назвал?!

Детина бросился к своему «калашу», который положил на бетонные блоки, но Добровольский оказался быстрее.

– Харам!

Блеснула катана. Перерезанные подтяжки больше не удерживали галифе. Они упали к ногам фашиста, открыв обзор на черные трусы-семейники.

– Бурум!

Дружки опозоренного громилы вскинули автоматы, но Макс, вернув катану в ножны, показал им свой пропуск.

– Смир-р-рно!

Часовые, включая бедолагу со спущенными галифе, вытянулись в струнку, а Макс парадным шагом прошел через блокпост и растворился в темноте туннеля.

Берзин положил телефонную трубку на аппарат. Выражение его лица было бесстрастным, но в голове царил полный сумбур. Он никак не ожидал того, что Вездеход проникнет в Берилаг, да еще даст себя поймать. А Чеслав… Этот садист не смог даже как следует допросить карлика. Теперь ему, да и папаше, несдобровать, это уж точно. Субботин, хоть и дышит на ладан, но спуску им не даст. Решит, что Вездехода убрали намеренно, чтобы он унес с собой в могилу тайну гибели сына Матвея. Дело врачей принимало новый, непредвиденный оборот. Смерть карлика запустила в движение такие мощные механизмы, что они могли стереть в порошок кого угодно. Яков думал о том, как прежде всего обезопасить себя. Он вовремя убрался из Берилага, но ответственности за поступки ЧК это с него не снимает. Считать ли Чеслава и его драгоценного папеньку сыгранными картами?