Константин Соловьев - Раубриттер [I - III]

- Подвиг, значит?

- То-то и оно. А женщина – это, старик, завсегда женщина, и неважно, пастушка она или там графиня. У женщин оно всегда одинаково внутри устроено. Она-то и довольна, что сам Флорио фон Кибург перед ней на коленях стоит, будто паж какой. Первым делом повелела ему, чтоб сразил во славу своей прекрасной дамы два десятка других рыцарей.

- И как? Сразил?

- Сразил три дюжины! Нарочно самых сильных вызывал. Конечно, и его порядком потрепало. Попробуй столько боев выдержать, не шутка… Но выиграл, значит. Всех поверг, всех разгромил. Говорят, императору пришлось даже ордонанс специальный объявить, чтоб он прекратил вызывать всех встречных на бой, иначе половину имперского рыцарства наш Флорио перебил бы. Такую вот силу в нем любовь к прекрасной даме разожгла. Вернулся он к ней с гордостью, вроде как победитель. Думал, она его хотя бы улыбкой отблагодарит…

- Держи карман шире! – Берхард пьяно захихикал, - У нас вот тоже в Баярдо была одна, дочь корчмаря, так она…

Кто-то треснул по столу крепким кулаком.

- Заткнись и слушай, что дальше было! Эта, значит, прекрасная дама даже в лице не переменилась, когда ей Флорио о своём подвиге рассказал. Будто он не три дюжины рыцарей поверх, а три дюжины мух на трактирном столе перебил. Не прошло и дня, новую затею для него придумала. Отправляйся, мой любезный рыцарь, на Пиренеи, говорит, да отбей у мавров Севилью. Как тебе такое, а?

Берхард что-то нечленораздельно промычал. Должно быть, и сам успел прилично накачаться вином.

- Севилью, понимаешь? Сам император со своим воинством трижды пытался Севилью у мавров отбить, людей положил столько, что вспомнишь страшно, а тут один рыцарь… Любой другой плюнул бы и платочек тот в нужник бы швырнул, только не таков был Флорио из Кибургов, прозванный Несчастным. Он заложил фамильный замок, опустошил родовую казну, нанял пару полков квадов, принял под знамя всех рыцарей, что захотели маврам отомстить, и отправился на Пиренеи.

- Серьезный человек, что тут говорить…

- Война была такая, что море кипело! Миллион человек, говорят, заживо под стенами Севильи сгорело, а еще миллион от нейротоксической лихорадки перемерло. Но что такое миллионы, когда любовь сильнее ядерного реактора? Пала Севилья. Флорио, израненный, в своем потрепанном доспехе, первым вошел в город и объявил победу в честь своей прекрасной дамы.

- А она что? – пробормотал Берхард, икнув.

Собеседник звучно сплюнул на пол.

- Даже не моргнула, говорят. Будто каждый день к её ногам города кладут. Приняла его небрежно, разве что едва-едва кивнула. Что ей миллионы, что ей честь рыцарская… Такая вот благодарность.

- Вот ведь сука какая…

- Но-но! Ты полегче, старик! – судя по тому, как охнул Берхард, кто-то из рыцарских слуг крепко тряхнул его за шкирку, - Тут о даме речь! Тем паче, это еще не конец. Еще неделю прекрасная дама думала, что бы еще Флорио фон Кибургу поручить. А на восьмой день призвала его, небрежно, будто пса какого, и говорит… Иди, говорит, любезный мой рыцарь, да настоящий подвиг соверши – ради меня и истинной веры. Принеси мне один из Гвоздей Христовых – тех, коими Иисуса Христа евреи к кресту прибили.

В Палаццо повисла напряжённая тишина, не нарушаемая даже бульканьем вина.

- Гвозди Христовы? – изумлённо повторил Берхард, - Мыслимо ли?

Ответом ему был тяжёлый вздох всех троих.

- Тут любому понятно, что блажь это и каприз дамский, а никакой не подвиг. Сотни рыцарей эти распроклятые Гвозди Христовы по всему миру искали. Только везло им не сильно-то. Самые везучие домой возвращались. А про тех, кто невезучий, и вовсе ничего не известно, потому как пропали без следа. Гвозди ей! Ты спрашивал, старый, может ли любовь людей в Альбы загнать, где опасность за каждым камнем и возвращается один из трех. Так вот, любовь – это такая штука, что весь мир испепелить может, столько в ней мощности. Главное, чтоб орудие, значит, достойное было. Наш Флорио был достойным оружием.

- Пошел искать, что ли?

- Замок его был заложен, земли проданы, вассалы и наемники пали под стенами далеких городов, остался только доспех да немного слуг вроде нас. Да и тех он с собой не взял. Понимал, куда уходит, на страдания обрекать не хотел. Чертова эта любовь, гиблая сила… Ушел он, мы уж думали, с концами. Ждали, незнамо зачем…

На полу зазвенели осколки разбившейся тарелки – кто-то из хмельных собеседников, видимо, увлекшись, смахнул ее со стола.

- Так что же… Вернулся? – осторожно уточнил Берхард.