Франсис Карсак: Так скучают в Утопии

Перевод: Самуйлов Л. Иллюстрации: Мельников Е.

Вот и всё, Франсис. На конвентах мы больше не увидим твоей техасской шляпы, не будет больше тех споров, в которых тебе, из любви к парадоксу, нравилось занимать самые реакционные, самые противоречащие твоим представления позиции.

Вот и всё. Мы не застанем тебя больше врасплох в лесу за какими-нибудь раскопками, или в деревушке Карсак, где ты обучал нас изготавливать из кремня каменные изделия, тогда как другой рукой (образно выражаясь) зачитывал нам, громко смеясь, некрологи, которые, вследствие ошибки, ты мог бы прочесть еще при жизни.

Вот и всё. Не будет больше (за исключением неизданных?) твоих чудесных историй о пространстве, времени и прекрасных принцессах, угодивших в плен к негодяям. В том, что касается лично меня, очарование длилось более четверти века: я познакомился с доктором Всеволодом Клером в 1954 году и тотчас же почувствовал себя сумасшедшим. Позднее (когда мы встретились в книжном магазине «Атом», в начале 1958 года, и наши атомы тут же сцепились), сколько раз я надоедал тебе с той сценой, когда Клер, раненный, приходит в себя посреди ночи после долгого беспамятства, в этом вызывающем смутную тревогу лесу, видит на поляне этот странный предмет, залитый зеленым светом, уже думает, что вот-вот умрет от страха, но затем слышит стоны: с какой сдержанностью, с какой экономией средств, ты, который ненавидел выставлять напоказ чувства, писал: «Я все-таки врач, поэтому, пусть и сам чувствовал себя неважно, не мог не прийти на помощь существу, которое стонало так, как стонет человек, а не зверь...»

Другие будут говорить о твоих научных трудах, которые были значительными и принесли тебе мировую и долговечную известность. Другой человек, любящий тебя и хорошо знающий, расскажет прямо здесь о твоих литературных произведениях, коими отмечено целое поколение: мое поколение, ряды которого уже начинают редеть.

Мне же остается рассказать лишь о тебе самом, о том, как ты мог наорать на кого-нибудь или внезапно выйти из себя, а затем долго извиняться за столом, заставленным всевозможными блюдами и выбранными тобой (!) бутылками, о твоей скрупулезности ученого, малейшему слову придававшего его истинное значение: тебе доводилось переписывать целые главы, приспосабливая повествование к возможностям перемещения героя пешком во враждебной ему окружающей среде. О том, как я расстроил тебя, указав на твою единственную ошибку в этом плане, в одном из романов для юношества, где ты писал: «— Цианид, — пробормотал он, падая...» Но ты быстро забыл о своей обиде и при каждой из наших встреч мимикой передавал эту сцену с неизменной улыбкой.

Мне остается сказать о твоем целомудрии, которое подвигло тебя заявить, что роман «Этот мир — наш» не имеет ничего общего с алжирской драмой, о твоей любви к каламбуру и «private joke [1] Шутка, понятная лишь двоим (англ) », жертвой которой часто становился Жерар Клейн, о том, как ты радовался, когда видел, как твои романы издавались в виде пронумерованных изданий-де-люкс, об искренности и теплоте твоей дружбы, обо всем том, что ты, Франсис Карсак, дал нам.

Клод Ф. Шейнис, «Fiction» № 320, июль 1981 г.

Работа писателя порой вознаграждается самым неожиданным образом. Моя дружба с Франсуа Бордом стала следствием статьи, которую я опубликовал в 1954 году в одном научно-фантастическом журнале и где пытался поправить некоторые широко распространенные ложные представления о первобытном человеке. Так вышло, что я и сам сделал несколько ошибок, и он написал мне по этому поводу любезное письмо. Я ответил, и вскоре мы уже вели постоянную переписку. Спустя несколько лет он впервые приехал в США в качестве приглашенного профессора. Когда он завершил свои дела, моя супруга и я позвали его к нам в гости. Он принял приглашение и пробыл у нас неделю, на протяжении которой мы возили его по всему региону.