Виктор Мишин: Боги войны [litres]

Так, берег был илистый, а подо мной, кажется трава. Попробуем влево, по крайней мере, когда стрелял, вроде был к реке левым боком. Пытаюсь ползти, выходит с огромным трудом. Я едва не ору, сдерживаясь. Нет, черт, уже много прополз, такая же трава под руками. Давай, Вань, обратно. Вновь вытягиваю руки, цепляюсь за траву, землю, чувствую, как срывается один из ногтей, и новая порция боли посещает меня. Но на фоне всего остального эта новая тухнет почти сразу. Рука правая отказывается слушаться, да и саднит ее. Использую левую, сила-то есть, но сил нет. Наконец, кажется, не один час прошел, под рукой оказывается что-то твердое…

«Камень», – пролетает мысль. Тут же, шаря рукой по сторонам, понимаю, что нет травы. Еще несколько долгих, томительных и болезненных усилий, и вот она, вода!

Двигаю рукой туда-сюда, разгоняя воду, да, это – жизнь. Вода действует оживляюще. Сделав еще усилие, плюхаюсь лицом в воду и начинаю жадно пить, а затем пытаюсь протереть лицо. Почти сразу приходит осознание, что я вижу. Да! Черт вас всех раздери! Вижу! Но мгновение спустя приходит и новое понимание. Вижу, но только левым глазом. Пытаюсь осторожно ощупать глаз, понимаю, что его больше нет. Обычно ведь как, закрой глаз и, проводя пальцем по векам или ресницам, ты чувствуешь глаз и неприятные ощущения. А тут – ничего… В буквальном смысле ничего. Останавливаюсь, прекрасно осознав, что потерял глаз. Чувство представляете? Да не сможете. Обида. Вот первое чувство. Обида на себя, на весь мир! Как же так? Как жить? Ведь вроде не умер еще, значит, живой? Как жить слепому? Да еще и глухому! Так, уймись, псих, один-то видит! Точно, начинает проявляться благоразумие. Точно – живой.

Умывшись таким макаром, а заодно выпив полреки, попытался хотя бы сесть. Не получалось. Лежа на животе, понимал, что мне больно, но ползти как-то надо…

Новая лихорадочная мысль. А куда ползти? А, пофиг, по реке и поползу, нарвусь на немцев, просто добьют. Выйду к нашим… Ну может, что-то и сделают…

То отключаясь, пытаясь покинуть эту грешную землю, то вновь возвращаясь в это свое новое, но уже не целое тело, я полз и полз. Поневоле вспоминались книги из будущего. Интересно, что чувствовал Маресьев, когда полз к своим? Я ощущал только беспомощность, какой-то животный страх и злобу. Злоба была именно от бессилия что-либо сделать, а также на то, что мне было страшно. Страшно не сдохнуть, а то что ничего не смог сделать в этой новой жизни. А так хотел…

– Левченко, смотри, вроде наш…

– Да дохлый он, сколько тут таких. Еще один, значит.

Голоса. Видимо, я вновь терял сознание от потери крови и ран, поэтому вообще не понимал, что происходит вокруг, но я обрадовался, потому как слышу, значит, полностью не оглох. Тихо застонав, я пытался привлечь внимание. Даже и подумать не успел, это как-то само получилось.

– Говорю тебе, живой, – голос надо мной был участливым.

– Блин, тащить-то уж больно далеко…

– Ты охренел, Левченко? А если самого так? Смотри, как ему досталось.

– Так ведь не донесем, умрет один черт.

– Не важно, надо попытаться, – голос того, кто стоял надо мной, был мне приятен, все же он хотел меня вытащить.

– Ладно, сейчас носилки разложу.

Это была похоронная команда, меня нашли спустя сутки, когда зачистили весь берег от фашистов и уничтожили ту лихую дивизию немцев, что так внезапно прорвалась и ударила нам в тыл. Наши победили, да и немудрено, фрицев все же здесь было немного, да еще и мы артиллерией помогли. Дивизия, как пленный поведал, да вот только я знаю, какие бывают дивизии, полки и батальоны. Не удивлюсь, если в этой дивизии была треть от начального состава, ну, может, половина. Сколько сейчас по обе стороны фронта таких частей. Дивизия на бумаге, на деле пара полков, потрепанных.

Вновь пришел в себя я в санбате, где надо мной издевались сразу два хирурга. По их словам я понимал картину, и она мне нравилась все меньше и меньше. На списание иду. Глаза нет, слух хреновый, тело все в ранах, жалко себя… А кому не жалко? Своя тушка всегда самая драгоценная. Эх, только на фронтах перелом серьезный пошел, громят наши немцев, а я – всё. И что теперь? Никогда об этом не думал. Считал, что вот пойду воевать – или до победы, или убьют. Но вот так, калекой на всю оставшуюся жизнь… Не хочу. Как жить-то теперь, став уродом в двадцать лет? Как говорят – вся жизнь впереди, вот-вот, и как ее прожить, не спиться, не убить кого-нибудь от бессильной злобы? Вопросов столько, наверное, всю жизнь придется отвечать на них, но станет ли легче? А ведь сколько сейчас таких? По всей стране, наверное, десятки тысяч. Мама дорогая…