Виктор Бурцев - Не плачь по мне, Аргентина

Генрих осторожно отодвинул тарелку. В задумчивости он водил руками по столу. Правая рука задержалась на столовом ноже. Не меняя положения, он обернулся и посмотрел на Зеботтендорфа.

– Вам нужен свой личный Аушвиц, доктор?

– Мне нужна возможность работать. И только война позволит мне… Позволит мне совершить революцию в науке. Такую, о которой можно только мечтать. Понимаете? – Он наконец посмотрел на Генриха. – Бросьте, старина! Вам не к лицу роль моралиста. Неужели, осуждая человека, вы не догадывались, куда он попадет? Ха! Ни за что не поверю…

– Осуждал его не я. Я только делал свою работу… Работу полицейского, – тихо ответил Генрих. – Делал, как мог. Но вы правы. Знал. Все знал.

– Ну, так чего же? Победителей не судят!

Генрих отодвинулся от стола.

– Что-то я потерял аппетит.

– Еще бы. – Фон Лоос вытащил из кармана сигару, понюхал ее, с наслаждением закурил. – Наш доктор отобьет желание жить у любого. Но поверьте мне, все не так уж плохо, как кажется на первый взгляд. Когда я впервые увидел его работы, не поверите, Генрих, чуть не вырвало. Но, оказывается, во всем этом есть и положительные стороны. Например… – Он похлопал себя по животу. – Я прекрасно себя чувствую, хотя мне уже чертова туча лет. А все он.

И фон Лоос ткнул пальцем в Зеботтендорфа, который раскланялся с деланым кокетством.

– Это действительно важное открытие. И это действительно путь к власти. К настоящей власти. Над всем этим гнилым миром!

Напротив Музея национальной истории разбит парк. Один из самых больших в Буэнос-Айресе, он стал традиционным местом для встреч влюбленных парочек и почему-то несанкционированных студенческих манифестаций. По негласному договору с властями города студенты превратили это место в аналог английского Гайд-парка, но свобода слова и поведения не распространялась далее витой чугунной ограды.

Парк Лезама находился между двумя крупными проспектами и двумя небольшими улицами – Дефенса и Бразиль. Как раз на углу этих двух улочек и располагалось кафе «Монтерей», из-за столиков которого удобно было наблюдать за происходящим в парке. В меню этого заведения входили даже небольшие театральные бинокли, подававшиеся с фирменным коктейлем «Наблюдатель». Поскольку молодым парочкам не свойственна особенная осторожность и стеснительность, то посмотреть часто было на что.

Антон выбрал это место не случайно. Вход в кафе был расположен так, что войти незаметно не имелось никакой возможности, а в случае особенно крупных неприятностей можно было достаточно легко взобраться на крышу соседнего здания, для чего, как бы случайно, со стены свешивалась старая, но крепкая металлическая лестница.

Ко всем прочим удовольствиям в «Монтерее» хорошо кормили. Помимо традиционных для Латинской Америки блюд, Аргентина имела свои особенности и отличия. Итальянские эмигранты привили этой стране сильную любовь к макаронам, и за аргентинцами закрепилась стойкая слава главных макаронников Южной Америки. Однако близость океана тоже давала себя знать. Одни только креветки готовились поварами Буэнос-Айреса более чем по пятидесяти различным рецептам. А уж по поводу гаспачо, холодного супа из помидоров, огурцов и прочей зелени, между ресторанами шла необъявленная война, каждый шеф-повар считал именно свой рецепт наилучшим.

Впрочем, у каждого ресторана, бара или любого другого питейно-закусочного заведения было свое «самое-самое». Так, в «Монтерей» готовили самые-самые сочные асадо, запеченные на углях говяжьи ребра. У посетителя, который, попробовав местные асадо, не выражал бурного или хотя бы сдержанного восторга, будущего в этом кафе не было. Толстый и важный главный повар лично стоял в дверях кухни и ревниво следил за лицом человека, которому принесли это «самое-самое» блюдо.

Поговаривали, что одного клиента, который выразил мнение, что вареный рулет из говядины с овощами, матамбре, в соседнем ресторане готовят лучше, чуть не побили. Объявив его сразу провокатором, марксистом и правительственным шпиком.

Антон сидел за дальним столиком и пил кофе, заваренный по местной традиции до состояния жидкого асфальта. Несусветная горечь, от которой сердце начинает бешено колотиться и в ушах шумит. В употреблении этого напитка Ракушкин находил какое-то особенное мазохистское удовольствие.

Мимо, не торопясь, проехала знакомая машина. Антон сделал еще глоток и посмотрел на часы. Через четыре минуты ровно в дверях появился Рауль Ловега. Светлый костюм, неизменная шляпа, тросточка. Ни дать ни взять дедушка какой-нибудь аристократической семьи, которая ведет свой род если не от самого де Гарая, то от каких-нибудь испанских грандов, с этим самым Гараем приплывших. Впрочем, это обманчивое впечатление рассыпалось, как карточный домик, стоило только взглянуть на руки Рауля. Широкие ладони, узловатые длинные пальцы и мозолистая ладонь человека, привыкшего трудиться с детства.