Михаил Ахманов - Солдат удачи

Может быть, Диск был вовсе не планетоидом, не космической станцией, а машиной? Гигантским устройством, созданным древней расой, чтобы Уйти? Может быть, ферал действительно являлся живой субстанцией, подобной той, что хранила искусственный разум Голема? Может быть, как утверждала Констанция, ферал как-то влиял на ментальные барьеры, ослабляя их незаметно и безболезненно, исцеляя память? Об этом Дарт мог лишь гадать, но твердо был уверен: видение, которое было послано ему в момент контакта со стеной, нельзя считать случайным. Монстр или призрак, таившийся в глубинах Диска, словно приглашал его к себе, а перед встречей пожелал, чтоб вспомнилось именно это – их последний разговор с Констанцией на Галерее Слез, попытка восстановить его память и ее объяснения… Все, что она говорила о галактике мозга, о ментальных пространствах, каналах и преградах… Все, что пыталась сказать ему Нерис – пусть иначе, другими словами, но, кажется, о том же…

– Ты смотришь в спины лысых жаб, будто намерен пронзить их копьями, – голос Нерис вернул его к реальности. – Идем, Дважды Рожденный! Они ушли, хвала Предвечному! Ушли, и копьем их теперь не достанешь. Разве что твоей молнией, – она положила руку на дисперсор, свисавший у Дарта с пояса.

Он помотал головой, чувствуя, как струйки дождя, срываясь с влажных волос, текут по груди и спине.

– Я не собираюсь в них стрелять, маленькая шира. Я только смотрел на них и думал: вот они уходят и уносят свои тайны… А я любопытен, мон шер ами! Мне хочется выведать их секреты, и я сожалею о том, что встретились мы врагами, а не друзьями.

– Маргар не станет другом жабе, – мрачно заметила Нерис и потянула его за собой.

Ренхо и воины направились в лагерь и уже огибали скалу с тремя вершинами. Дарт заметил, что трое маргаров шагают без груза, а их мешки покачиваются на спинах стражей. То был бесспорный признак уважения; видно, их судьба менялась, как изменяется руда в плавильной печи, становясь железом.

Они с Нерис медленно шли за толпой. Дождь усилился, камни осыпи скользили и шуршали под ногами, острия скалы-трезубца маячили где-то в облаках, в недосягаемой вышине. Золотистые волосы ширы намокли и потемнели, глаза прятались за веерами влажных ресниц, но раят на виске, омытый небесной росой, светился и сиял, как маленькая звездочка. В наступившем полумраке Дарт не мог разглядеть, плачет ли она или по ее щекам ползут дождевые капли.

– Что ты будешь делать? Куда направишься теперь? – спросил он.

Нерис повела плечами.

– Может быть, отправлюсь в Трехградье. Может быть, останусь в Долинах на несколько циклов… Останусь и встречусь с кем-нибудь, кто подарит мне жизнь. Пора, уже пора… Дар ширы не должен исчезнуть, и мой отец шир-до сказал, что найдет мне мужчину. Красивого юного рами, у которого сердце с нужной стороны.

– Нарата мудр, – согласился Дарт. – Конечно, тебе нужен рами, а не чужак-бродяга вроде меня. К тому же я не очень красив и совсем не юн.

– Это неважно. Я бы осталась с тобой, маргар, если бы ты захотел, и если б твое желание было искренним. Но твои мысли… в них, в твоих думах, другая женщина… Я видела ее, видела много раз – даже тогда, когда ты меня обнимал. Это предостережение Элейхо… знак, что ты должен вернуться к ней. В тот мир, который явился мне в последнем сновидении.

– Пока что я вернулся к тебе. Вылез из дыры, и вот я здесь, а не в тех непонятных краях, где высятся сверкающие горы и ползают жуки в блестящих панцирях. Возможно, я попаду в тот мир, но не сейчас. Когда-нибудь, еще не скоро.

– Скоро, – раздалось в ответ. – Вещие сны не обманывают, маргар.

В молчании миновав скалу, они направились к деревьям. В лагере уже жгли под навесами костры, ели, кормили раненых, и дым, прибитый струями дождя к земле, тянулся над травой и мхами, усердно ткал причудливую паутину, словно ее вывязывали невидимые руки валансьенских кружевниц. Пахло печеными плодами, медом, ореховым молоком, и Дарт, вдохнув эти запахи, вдруг понял, что проголодался. Еще ему хотелось вина – не медового напитка и не даннитского тьо, а настоящего вина из лоз, взращенных в Божанси, Анжу или Шампани. Он ощутил его вкус на губах, вздохнул и подумал, что память бывает сладкой, как первый поцелуй, и кислой, как последнее причастие. А временами даже отдает горечью отравы – как вскрик той женщины, казненной под Армантьером… Но в приходивших на ум событиях и случаях, радостных или печальных, это была его память, и он полагал, что лучше напиться из всех источников, чем не иметь ничего и погибать от жажды.