Константин Волков - Из блокады [СИ]

Ренат тоже не торопился вылезать из тёплой постели; замотался в одеяло с головой, будто спит. Только видно же - проснулся. То на один бок повернётся, то на другой.

Ольга и Слава Кабан в подвале; смертников положено сторожить. Конечно, из Посёлка некуда бежать. В лес удерут, и что? Долго там не протянут, хотя, если подумать, всяко дольше, чем на виселице.

В участке, по причине раннего времени, только мы. Сам участок - серое двухэтажное здание рядом с площадью. Когда-то кирпичные стены сверху донизу покрывал синий мох. Потом его потравили. Обычный мох не цветёт, но этот был какой-то особенный - каждую весну на нём распускались мелкие цветочки. Такой аромат стоял - голова шла кругом. Красиво было: стены синие, цветы белые. Выморили эту красоту, потому-что из-за сладкого духа добротное здание пустовало. Теперь здесь милиция, и, заодно, наше общежитие.

Людей в Посёлке больше не становится, совсем наоборот, потому незанятых домов навалом, выбирай, какой нравится. Если ты совсем с претензиями, можно и терем отгрохать, леса вокруг полно, стройматериалом поселковая власть обеспечит. Только хлопотное это дело, дом содержать! Конечно, семейным, а тем более с детьми, деваться некуда. Для таких лучший вариант - тёплая изба. Но многие предпочитают жильё попроще: селятся в панельной четырёхэтажке. Сдаётся мне, жить в ней - та ещё канитель: и зимой холодно, и во двор, если квартира на самом верху, по всякой нужде не набегаешься. Это раньше людей размещали, где придётся. Сейчас, кому надо, давно жильём обзавелись. А нам и так хорошо. Опять же, до работы рукой подать. Одёжку натянул, по лестнице спустился - и на службе.

Спальня небольшая - впятером тесно - зато сквозняков нет. Ольга угол занавесками отгородила, а мы так. Кровати, шкаф, тумбочки, ничего лишнего. Казарма, она и есть казарма. Выкрашенные в синий цвет стены; краска местами отвалилась, оголив грязно-серую, заплесневелую штукатурку. На потолке жёлтые разводы, кое-где вздулись пузыри. В углах - пучки сухого комарника, чтобы летучую и ползучую гнусь отгонять. Над кроватью Рената пришпилена картина. Глаз не оторвать: голубое небо, зелёное море, чудные растения, с огромными листьями на верхушке голого ствола - такие деревья пальмами называют. Ещё там красивая, почти без одежды, женщина. У неё странные двухцветные волосы, неестественно яркие губы, тело сияет в солнечных лучах, а глаза синие-синие, будто васильки. Зубы, понятно, ненастоящие, вставные, как у Славки, потому что не бывает таких белых зубов. Ногти тоже удивительные, длинные, блестящие, да ещё и разноцветные. На них что-то нарисовано.

Знающие люди объяснили мне, наивному, что эта картина плакатом называется. Нет в ней особой художественной ценности. Бумага пожелтела, краски выцвели, один угол оторвался, но всё равно - глаз не отвести! Я в жизни не видел ни моря, ни пальм. И никогда, наверное, не увижу. И таких женщин, скорее всего, не увижу. И даже не узнаю, остались ли на Земле море, пальмы и такие странные женщины...

А насчёт художественной ценности одно скажу: красиво же! Сейчас такую красоту днём с огнём не сыщешь. А если найдёшь - не купишь, денег не хватит. Может, даже, и на куль сахара не выменяешь.

На сковороде зашкворчало мясо, и желудок громко напомнил о себе. Значит, пора вставать. Я на цыпочках пробежался по холодным и неприятно скрипящим половицам к рукомойнику. Вода за ночь остыла - никто не потрудился налить тёплую - и тело прошибла мелкая дрожь. Ещё нужно побриться, как-никак, намечается участие в общественном мероприятии. Закончив с утренней гигиеной, я оделся. Выбежав на улицу, я первым делом увидел ящерицу, да не простую, а шестиногую и бесхвостую; среднюю пару лапок тварь волочила по земле. Пользы от этого безобразия никакой, только помеха, да ничего не поделаешь: раз такой уродилась, надо приспосабливаться. Пока я справлял нужду, ящерка неожиданно шустро забралась на сапог, видно, перепутала с камнем. Отдых у зверушки, не задался. Пока она раскорячивалась, устраиваясь поудобнее, я брезгливо дрыгнул ногой, и нет ящерки. Кувырком улетела в заросли крапивы.

Когда я вернулся в дом, подоспел завтрак. Устроились мы за неказистым, сколоченным на скорую руку из берёзовых досок, столом. Тёмная, отполированная локтями, столешница изукрашена вырезанными ножом рисунками и надписями. Изображены там лесные чудища и голые красотки. Коряво намалёвано; как умеем, так и рисуем. Но сейчас этой живописи не видно, поверх неё застиранная до дыр скатёрка разложена. Посередине стола - большая сковорода, наполненная шипящими, невозможно душистыми ломтями свинины, вперемешку с жареным луком. На тарелочке - кубики сала, густо присыпанные чесноком. Грязно-коричневые, неровные комки сахара в деревянной чашечке и горстка соли в старой помятой жестянке от армейской тушёнки. Алюминиевые кружки ждут, когда их заполнит душистый отвар. Граждане так едят по праздникам, и то - не все. Но мы - не какие-то поселяне, нам положено.