Наталья Игнатова - Змея в тени орла

Полшага вперед. Короткий выдох. Узкий разрез поперек горла, быстро набухающий кровью. Тот, который набегал сзади, лишь всхлипывает изумленно, когда узкое кривое лезвие вспарывает его узорный кафтан, широкий шелковый пояс, рубаху, кожу, брюшные мышцы. Всхлипывает, выронив оружие. Руками пытается удержать упругие сизые змеи собственных потрохов. Миг – и голова его со стуком катится по каменному полу.

Эфа сквозь зубы втянула пахнущий ужасом воздух. Удар в живот был лишним. Гуляму можно было просто отрубить башку…

Но времени на раздумья не оставалось. Дурной человеческий страх звал ее. Он клубился под низкими каменными сводами, метался от стены к стене, вздрагивал в неровном огне светильников. Люди еще не поняли этого страха. Они осознают его, когда увидят…

Тяжелая занавесь. Душный запах благовоний.

Женская часть дома.

В просторной низкой комнате Эфа насчитала десяток женщин. Две, совсем еще девчонки, не спали. Сидели на широком ложе, прижавшись друг к другу. Шептались о чем-то.

Тихо прошелестел метательный нож. Эфа ждала, раздувая ноздри. Смотрела, как молча заваливается убитая девочка. Как расширяются обморочно глаза второй, еще не понявшей, что случилось, но знающей, каким-то убогим шестым человеческим чувством знающей, что случившееся ужасно.

Сейчас закричит…

Эфа метнула второй нож. Вздохнула глубоко. Оставшиеся женщины не проснулись. И никогда больше не проснутся.

Это не жены еще. Наложницы.

Дальше! Дальше!

Узкий коридор. Четыре тени, метнувшиеся навстречу. Убивать этих четверых было интереснее, чем женщин. Радостнее. Хотя приятнее всего убивать солдат. Настоящих солдат. Которые умеют драться. Умеют защищать свои никчемные жизни.

Она смерчем прошлась по следующей зале. Считала машинально: одна, вторая, третья… седьмая… десятая…

Должно быть одиннадцать. И ребенок. Мальчик. Тот, ради которого и было все затеяно.

Эфа остановилась. Вытерла клинки о край узорчатого шелкового покрывала. Бросила сабли в ножны. В доме было тихо.

Она скользнула вдоль стены к высоким двустворчатым дверям. Прислушалась. Толстое дерево плохо пропускало звуки, но страх клубился там, в небольшой комнате. Там еще были живые.

Эфа улыбнулась и распахнула двери.

Старуха с длинным ножом, метнувшаяся к ней, как бешеная кошка, была просто нелепа.

Эфа аккуратно перехватила сухую жилистую руку. Вывернула. Нож с глухим стуком упал на покрытый коврами пол. Хрупкий старушечий позвоночник хрустнул на подставленном колене.

Забавная бабка. Вот, значит, какая она, одиннадцатая жена. А где пацан?

Мальчишка обнаружился под грудой одеял и подушек. Он лежал, свернувшись в комок, и дрожал от страха. Что ж, это было понятно. В три года ты можешь либо дрожать, либо рыдать от ужаса и пачкать штаны. А сердце у щенка, наверное, вкусное. Эфа покачала на ладони длинный узкий кинжал. Посмотрела задумчиво в черные, полные ужаса глаза мальчишки. Развернулась и вышла из комнаты.

В помещении для наложниц она вспорола грудь первой убитой ею девочки. Вырезала сердце. Побрела дальше, откусывая от сочащейся кровью добычи, как от персика. За городской стеной ее ждали. Верные люди. И верные кони. Она не сделала того, зачем пришла сюда. Что ж, пусть это сделает кто-нибудь другой. А сейчас нужен завершающий, обязательный штрих.

С сожалением проглотив последний кусок, Эфа облизала пальцы, разыскала чистый лист хорошей сипангской бумаги, чернильницу и стило. Приятно, когда хозяин дома не чужд грамоте и все необходимое хранит под рукой.

Вязь букв бежала по бумаге. Узорчатая, вычурная вязь. Буковки цеплялись одна за другую, извивали хвосты, протягивали соседкам ручки-закорючки, но, хоть убей, не получались они такими, как должно. Прихотливые извивы словно разрубались летящими прямыми. Эфа давно отчаялась научить собственные руки каноническому письму. Читается – и ладно.

Она присыпала бумагу песком. Дала высохнуть чернилам. Встряхнула. Перечитала:

«Слишком много женщин. Слишком мало охраны. Скучно. Я приду в другой раз. Берегите щенка».

Покривила губы. Снова макнула перо в чернильницу и вывела, на сей раз не принуждая руку вырисовывать заковыристые буковки. Вывела, как высекла саблей по мягкой глине, на языке, здесь неведомом: EFA.

Язык-то неведом, а вот это короткое слово было известно многим.

Уже ребячась, она сложила лист, прошла в спальню хозяина. Сунула записку в зубы мертвецу и аккуратно подвязала ему челюсть. Веселиться так веселиться. Все неприятности будут потом!