Андрей Лазарчук - Темный мир

Когда ехали и Маринке, стало худо, ее начали отпаивать и не заметили, как вылили полканистры воды на рюкзаки.

Стоп, а когда Маринке стало худо? Отдельно от остальных – или это всех нас умотало в кунге так, что вместе с вестибуляркой утратилось представление о реальности? Не получается решить. Обе картинки одинаково правдоподобны.

– Не спится по делу или не спится просто так? – спросил Рудольфыч, щелкая зажигалкой. Зажигалка у него была практичная, совмещенная с выкидным клиночком и пилой Джильи, которая вытягивалась, как рулетка.

– Не знаю, – сказал я.

– А я всегда на новых местах колоброжу, – сказал Рудольфыч. – Хорошо здесь, правда?

Я кивнул.

– Вам Терхо уже выдал ягодные места?

– Ну… так, в общих чертах.

– Хуторок Килясь – это по озеру и потом еще по реке километров двадцать отсюда. Живут там двое: бабка-ворожея и ее дочка. Дочка почти дебилка, а бабка, считай, настоящая ведьма. Я к ней наведывался года три назад… Я туда думаю фольклористов наших наладить, пусть заговоры да наговоры позаписывают, ну и тебя – предметами материальной культуры заняться. Там этого добра…

– Она финка? – спросил я.

– Саамка.

– У меня вообще-то тема – карело-финские…

– А для кругозора? Впрочем, не настаиваю, Иорданский будет только счастлив.

– Остальные пока здесь будут делянку окучивать?

– Пока да.

– Я тогда лучше съезжу… да, это может быть интересно…

Не знаю, почему я так решил. Что-то мелькнуло в голове и тут же испарилось, как эфир.

На завтрак была гречневая каша-размазня. С чаем. Дежурил Джор. Я ему это припомню.

Стоп. Уточняю – специально для тех, кто в детстве был похищен разумными попугаями или вырос подкидышем в детском саду (я знаю, вас таких много): гречневая каша состоит из отдельных зерен. И ее запивают молоком. А молоко – это вовсе не белая теплая мерзость с пластиковой пленкой, налипающей на зубы. Молоко – это вкусно, особенно из холодильника. И особенно под гречку. Если вы узнали об этом от меня, значит, я живу не напрасно.

Я не говорил, что мы с собой не только генератор, но и бензина запасец везли? Слава богу, не внутри «салона» (тогда бы точно все умерли), а в канистрах на наружных подвесках – однако, знаете, когда утром дед переливал желтоватую жидкость из канистры в бак и я увидел, как над струйкой клубится как бы марево… мне задним числом стало дурно. У меня почти всегда так, если какая-то гадость случается, то отрабатываю я ее на следующий день.

Потом дурнота прошла.

Лодка у деда была длинная и узкая, из досок, хорошо просмоленных снаружи и густо крашенных суриком внутри; мотор стоял посередине и работал, надо отдать ему должное, почти бесшумно. Внутри лодка была сухая, и за всю дорогу туда я не заметил, чтобы просочилась хоть капля воды. Я сначала беспокоился за гитару, не промокла бы, но тревоги оказались тщетными. Дед сидел на корме, на румпеле руля, а мы разместились на узких банках так: я на самом носу, спиной вперед, Хайям перед мотором, а Вика с Валей – за мотором, втиснувшись на одну банку, – так же, как и я, лицом назад: услаждать дедов взор и слух.

Хайям прихватил шахматы – старенькие, на магнитах. Я с ним не очень люблю играть: он начинает стремительно и смело, но к середине партии вдруг скисает, перестает видеть позицию и делает грубые ошибки. Динамическая рассеянность. Я же игрок посредственный, но внимательный и методичный и ошибок не прощаю. А он расстраивается. Он так все хорошо задумал. То есть, понимаете, это не я у него выигрываю, а он мне проигрывает. И мне это как-то без радости, и ему, можно сказать, в горе. Но когда я ему это объясняю, он начинает пылить, самоуничижаться и кричать, что ему и нужен такой партнер, который видит его ошибки и указывает на них, и так далее. Если бы он хоть понемножку отучался их делать… Мы с ним второй год играем – и мне кажется, он играет все хуже и хуже. Не исключено, что так оно и есть.

– Будешь разговаривать с ведьмой, – сказал я, – попроси чего-нибудь от рассеянности. Травки какой-нибудь. Или грибочков.

– Расставляй, – сопя раздутыми короткими ноздрями, велел он. – Сегодня я чувствую прилив сил!

Он действительно сыграл первую лучше, чем обычно, но я поставил ему мат слоном и конем против двух ладей и лишней – да еще проходной – пешки.

По ту сторону мотора разливался хохот: дед пел частушки. Карельские, в отличие от русских, трудно назвать неприличными – они намекают, а не называют. Но иногда намекают очень даже славно.