Андрей Лазарчук: Сироты небесные

Разбудили пинком.

Тяжело и паутинно-липко что-то снилось, выдраться из этого не удалось, а просто в паутине возникла фиолетовая муть корабельного трюма и вонючее месиво тел – все двери и перегородки поднялись, пространство распахнулось, – и звуки, как обычно, гасли, оставив после себя только шипение и шерстяной шорох, будто сплелись и не могут разобраться множество мохнатых раздражённых пауков…

Потом Олега пнули ещё раз, плеснули водой в лицо и рывком поставили на ноги, и тогда он понял, что в мире что-то по-настоящему изменилось. То есть стояла всё та же фиолетовая полутьма, в которой далёкие предметы казались невозможно резкими, а близкие теряли контуры и пропадали вовсе. Все куда-то рвались, с беззвучным ором, как рвались уже не один раз, приходя в исступление от однообразия, готовые хотя бы и на смерть – лишь бы что-то переменилось; и как всегда в дни бунтов, включалось подавление звуков – и в этом проклятом шорохе потрескивали слабые белые искорки «прижигалок»… Проклятье, он не мог проснуться, всё было как всегда, его тряс за грудки Ярослав и лупила по морде Ленка, очнись, очнись, очнись же! – а он всё падал обратно на нары, ноги не слушались.

Пол под ногами провернулся и ухнул вниз, все повалились, а Олег наконец пришёл в себя. Иллюзия падения, испуг, он всегда боялся высоты… это подействовало, как понюшка нашатыря.

Он снова был.

Лёгкий и прочный, словно скрученный из пружинной проволоки.

И голова ясная, слишком ясная, пустая, потом это пройдёт, он знал.

На полусогнутых, расставив руки и чуть склонив голову, он балансировал на палубе, уходящей из-под ног; её корежило и выкручивало, как хлипкий плот, угодивший в бурю.

Он удерживался, он крепко стоял, как будто от этого что-то зависело.

Потом стало тяжело, ещё тяжелее, и он сел, не удержался, лёг.

Вдруг загорелся свет. Это было не дневное освещение и не вечерняя подсветка – а зеленоватые волны, медленно бегущие по воздуху сверху вниз.

Воздух стал полосатым.

Потом прекратился шорох глушения, и в уши врезался многоголосый крик.

Можно встать.

Можно встать. Палубу уже не качает, но кажется, что она чуть наклонена.

– …финиш! – это кричал Ярослав. – Финиш, финиш, финиш!

И Ленка прыгала рядом.

И вдруг голова раздулась, как воздушный шарик; дикой болью пробило уши. Воздух рванулся, что-то полетело и закружилось.

Снова крики. А потом Олег увидел, как упали барьеры, отгораживавшие трюм от центрального отсека.

Словно днище исполинской закопчённой кастрюли, висел вверху мостик. Трапы были убраны, на тонком ободке галереи стояли несколько пилотов в голубом и смотрели вниз. Вокруг мостика отсвечивали огромные тёмные выпуклые линзы – катера. В одном из них его привезли сюда, беспомощного и вялого, как снулая рыба.

Почти все нары тогда ещё были пустыми…

Зелёные волны света сбегали оттуда, омывали весь громадный, как стадион, трюм, и сходились в самом низу. Там зияло чёрное отверстие люка – открытого настежь. Он был огромен, этот люк.

И настала тишина. Кто-то плакал, но это не считалось.

Три тысячи сто двадцать четыре человека молча смотрели в пятно черноты.

Удар сердца. Ещё удар.

Потом снова начался ужас.

Врубили сирены – не слишком громкие, их можно было переорать, но – нельзя было пересилить нагнетаемый ими ужас. Разве – удавалось какое-то время держать себя в руках…

Потом по проходам между нарами побежали надсмотрщики в сером, грозя «прижигалками», люди хватали пожитки, неслись к люку. Спокойно, говорил Ярослав, он сгрёб Ленку, она молча билась, спокойно, мы дома, уже дома…

Олег выволок из-под нар их общий с Ярославом мешок. В числе прочего там лежал маленький нож, выточенный из подвернувшейся во время очередного бунта полоски тёмного металла.

У Ленки пожиток не было: с месяц назад всё украли. Пытались искать, но ничего так и не всплыло.

Ближе к люку двигались уже в плотной толпе, всё медленнее и медленнее. Кто-то упал. Подняли, понесли. Олегу попало «прижигалкой» – в задницу, на самом слабом уровне, и следа не останется – но всё равно: заныло в боку, в плече, под сердцем, – напоминая о событиях прошлого лета…

А потом – пахнуло в лицо холодным, почти морозным воздухом. Сирены замолкли, но от этого стало страшнее.