Андрей Ерпылев - Кровь и честь

Линевич тем временем справился с пистолетом, поднял его и надолго замер.

«Тоже неверно. Вон, как ствол в руке ходит. Сердчишко-то успокоить прежде надобно, ваше превосходительство. И дыхание заодно…»

Гулкий, как у охотничьего ружья, выстрел вновь заставил встрепенуться успокоившихся было коров. Легкий ветерок подхватил огромный клуб дыма и лениво повлек его в сторону от реки, будто лакей, убирающий занавесь.

«Пронесло, — обрадованно подумал Саша при виде того, как князь, даже не пошевельнувшийся после выстрела Линевича, медленно поднимает свой пистолет. — Вот и финита ля комедиа!..»

Что произошло дальше, никак не укладывалось в сознании: почти готовый к выстрелу пистолет вдруг клюнул вперед и выпал из руки Мити, а сам он мягко осел на разом подогнувшихся ногах в траву, далеко откинув в сторону руку.

— Чего вы смотрите, мать вашу! — взревел Лордкипанидзе, тряся за плечо ошеломленного доктора, и сам было бросился к упавшему, но его удержали на месте Баргузин и Саша.

— Пустите меня! — бился в руках друзей поручик, и слезы катились по его лицу. — Он жив! Ему нужно помочь!..

Лишь после того, как медик, долго колдовавший над телом, поднялся и отрицательно покачал головой, руки друзей разжались…

Не в силах смотреть на безжизненную куклу, еще несколько минут бывшую полным сил человеком, Александр отвернулся и пристально, словно это могло что-то изменить, уставился на бело-рыжих животинок, вернувшихся к своему мирному занятию. Им, бесконечно добрым и мудрым в своей простоте созданиям совсем не было дела до человеческих страстей.

«Финита ля комедиа… Финита ля комедиа… — как заезженная патефонная пластинка, крутилась в сознании одна и та же мысль. — Финита ля…»

Когда гроб опустили в могилу и все последние почести покойному были отданы, Александр решился наконец подойти к давно примеченному им Вельяминову-старшему.

Камергер был внешне спокоен и, как обычно, величав. Несмотря на годы, он сразу же понял, с кем ведет разговор, стоило Саше представиться.

— А-а, молодой Бежецкий, — улыбнулся Платон Сергеевич запавшим ртом, собрав миллион добрых морщинок вокруг выцветших глаз. — Митенькин дружок… Так вот за кого хлопотал он, добрая душа. Орел, орел… Как, впрочем, и все Бежецкие. Знавал я хорошо еще деда твоего, Георгия Сергеевича, Сашенька… Ох, бывало, в молодости… Как он, кстати?

— Скончался дедушка. В прошлом году.

— Помер? Й-й-эх, Георгий, Георгий… Он ведь помладше был. Я уж думал, что опережу его…

— Платон Сергеевич, — опустил голову поручик. — Каюсь…

— В чем, голубь? — искренне удивился старик.

— Это ведь из-за меня… Из-за меня Дмитрий стрелялся. Я виноват.

— Ты? — старый камергер покачал седой головой. — Нет, Сашенька… Ни в чем ты не виноват. Он такой был, племянничек мой — всем на свете помочь хотел, за всех хлопотал, за всех вступался… О себе не думал. Везучий, мол, я, всегда твердил. Но сколь такое везение длиться может? Терпел Господь, терпел да и прибрал душу ангельскую… Ему там, — узловатый палец указал в безмятежно-синие небеса, — ангелы ох как нужны.

Два человека, молодой и старый, помолчали, думая каждый о своем.

— Так что не кори себя, поручик, — твердо сказал князь. — Сам он свой путь выбрал. А ты живи. И за себя живи, и за него. И, главное, мстить не вздумай. Не наше это дело, не христианское — мстить… Месть — она, как ржа, душу разъедает. А душа у тебя, по глазам вижу, чистая. Как у Митеньки…

Старый князь резко повернулся и, не прощаясь, пошел, тяжело опираясь на палку, к нетерпеливо поджидающей его группе военных и штатских, столпившихся у сияющих лаком и никелем дорогих авто. Александру показалось, что в самый последний момент он заметил слезинку, пробирающуюся вниз по изборожденной морщинами щеке старца…

На поминки ехать совсем не хотелось, но молодой человек не мог отказать в последнем долге покойному другу. Помедлив, он подошел к одному из автобусов с траурными креповыми лентами вдоль бортов. Свободных мест оставалось не так уж и много, и Саша, вежливо извинившись за вторжение, присел на кресло рядом с никак не отреагировавшим на его появление ветхим старичком в вицмундире прошлого царствования. Реликт алексеевской эпохи мирно посапывал, опустив подбородок на руки, скрещенные на рукояти массивной трости, и поручик от нечего делать принялся исподтишка разглядывать соседей: сплошь дам и господ в возрасте.

Оно и понятно — не засвидетельствовать свое почтение, пусть и таким образом, влиятельной фамилии было недопустимо. Молодежь беспечна — где им думать о карьере за балами и вечеринками, а ну как кто-нибудь из вельмож приметит отсутствие за поминальным столом представителя клана каких-нибудь Таращеевых? И так-то небогаты и не обласканы, а тут еще…