Дмитрий Могилевцев - Волчий закон, или Возвращение Андрея Круза

— Ни черта он не знает, Жан твой. Араба от туарега отличить не может.

— Он в университете работал!

— А ты в клинике. Ну и что?

Ники закусила губу. Тряхнула челкой.

— Ну, ну, — сказал Круз, гладя шелковистую спинку. — Ты для меня — самый драгоценный, самый знающий в этом мире человек. Я с другой стороны мира услышал тебя, и приплыл, и встретил. Мне и думать страшно, что бы случилось, не услышь я тебя. Я до сих пор поверить толком не могу, что я здесь… и ты со мной.

— Если ты вредный будешь, я тебе изменю. С Жаном. Или с Михаем.

— Я тогда Жану зуб выбью.

— А Михаю? Он тебе сам выбьет.

— С Михаем можешь. Он красавец. В берете.

— Противный ты. Ты меня всей своей бригаде отдай, фу!

— Не отдам я тебя. И Михай тебя не возьмет, потому что друг. Настоящий, не по-вашему. Как там у вас… в любви и на войне все дозволено, правда?

— Грубый мужлан! Я тебе не игрушка!

— Ворчушка-капризушка, — сказал Круз и притянул к себе.

— Пусти… пусти!

— Не пущу. Замучаю. Изнутри и снаружи.

— Пусти! Не надо так… ты тихонько… тише…

Потом они, обессиленные и мокрые от пота, лежали под простыней, а за окном уже светало и в предрассветной тишине мягко и ласково плескало в берег море.

Над этой землей и этим морем еще светило прежнее солнце, из прошлого, когда пляжи и лето, и шезлонги, и кофе под полосатыми зонтиками, и яхты, звенящие под теплым бризом, утренняя газета, смех, мороженое и сонм загорелых тел на гладкой гальке. Круза принесло к этому осколку прошлого, как айсберг к тропикам, и, удивляясь и не веря, он прижился здесь, прикипел, привык, стал частью и плотью от плоти здешнего времени и дела. И на яхту, принесшую его через океан, смотрел с удивлением. Когда оно было? Как? Снег, и кровь на следах, и пустые города — где это, из какого кошмара? Здесь дымит у пирса паром, готовый уйти через море, здесь пальмы и птицы, и девушки смеются в кафе. Здесь свежий хлеб, замешанный греком Николопоулосом и выпеченный в недрах белой урчащей машины, здесь маслины и шкворчащий омлет, и Розина, черненькая и крепкозадая, несет на макушке ящик салата. Здесь улыбчивые парни в беретах и аксельбантах, и офицерская честь, и флаг на мачте, и «Марсельеза». И муэдзин протяжно стонет по утрам, и мечут кости, скалясь, день напролет трое сухокостых кабилов, не знающих ни слова по-французски, но всегда готовых объяснить что угодно случайному прохожему.

Одно что мало их, случайных прохожих. Средиземноморский центр выживания человечества — какое громкое название! С тысячу, самое большее, в Ницце и окрестностях. Еще с полстолько в постах на побережье. Да полсотни — поисковый отряд. Его, Круза, детище. Собранное с миру по нитке, вымуштрованное, выученное, слаженное как швейцарские часы. С надежными, отличными офицерами. Михай, Збигнев, Данилу — три богатыря со свитой. И Круз — как Дядько Средиземномор. Конечно, у коммуны городской своя есть полиция, да и все мужчины, способные держать оружие, по команде поднимутся — но по-настоящему профессиональные вояки только у него, у Круза. Что не может не радовать, поскольку самозваный Центр спасения человечества спас не столько человечество, сколько его проблемы, и от уменьшения людского числа проблемы эти меньше не стали. Скорее наоборот. Две трети людей Центра были мусульмане, собранные по всему Магрибу, Ближнему Востоку и Турции. Хотя турки презирали говорящих по-арабски, марокканцы презирали египтян, а белые и смуглые презирали негров, хотя по-настоящему, не кухонно и привычно, верующих была лишь горсть, и только двое имели хоть какое-то понятие об исламской учености, — почему-то любой из этих двух третей убыл с пеной у рта защищать свою веру, пусть и не разумея, чем она отличается от других. И кривился, глядя на женщин в бикини.

Круз хорошо запомнил тот день. Из постели выгнал, как обычно, нудный, чужой крик муэдзина, жирного тунисского итальянца, чьи предки явились в Африку вместе с дуче и не успели удрать. Круз поцеловал Ники в плечо. Она вздрогнула, улыбаясь. Круз прикрыл ее простыней и отправился в душ. Умылся, побрился, причесал редеющие волосы, оделся в хаки и портупею, нацепил перед зеркалом берет — и как лягушатники умудряются таскать эту тряпку с такой элегантностью? — зашнуровал ботинки и пошел пить кофе с круассанами к Николопоулосу.

Там его, мажущего джем, и нашел Михай — скуластый, складный, всегда улыбающийся. Всегда безукоризненный, точный и неуязвимо элегантный, внук полковника и сын генерала. Круз подобрал его умирающим от жажды на полуразваленном ливийском каботажнике, едва держащемся на воде. Из восьми человек, пытавшихся удрать на нем от африканского берега, в живых остался один. Он улыбался, сидя в рубке, и шептал на непонятном языке, а завидев Круза, попробовал встать и отдать честь, приложив грязную тонкую руку к берету. Круз сам откармливал и отпаивал его, а после, опробуя Михаево здоровье на ринге, здорово получил по носу. Михаевой реакции позавидовал бы и богомол.