Дураки и герои

– А насколько далеко простираются их возможности в РЕАЛЬНОСТИ? – спросил Крутов.

– Я думаю, что достаточно далеко, – ответил Бидструп практически без раздумий. – Они вполне адекватны в выборе задачи. И имеют сторонников в самых разных сферах.

– Значит, мне надо всего лишь отвернуться?

– Да, Александр Александрович!

– А они возьмут ответственность на себя?

– Почтут за честь это сделать.

– Даже если это будет… – Крутов замялся едва заметно, – непопулярное решение?

– Особенно если это будет непопулярное решение.

– Знаешь, что интересно, Пал Андреевич? – спросил Крутов. – Что сидим мы здесь с тобой, два взрослых мужика, каждый из которых и жизненный опыт имеет, и свое личное кладбище. И рассуждаем, как два пацана в песочнице, как бы нам воспитательнице на глаза не попасться. А наш с тобой воспитатель – он все видит. Он знает то, что мы с тобой еще и не придумали. И как бы мы с тобой не соревновались, кто из нас лучше спрячет голову под крыло, решение все равно будет наше, и ответственность наша. Ты это понимаешь?

– Да.

– Это радует.

– Это тот случай, Александр Александрович, когда важно не то, что подумаем мы с вами, а то, что подумают о нас другие. Мы должны дистанцироваться от всего, что произойдет. Осудить. Наказать виновных, если, не дай бог, кто-то нападет на их след.

– А что произойдет?

– Лучше вам не знать, господин президент!

– А ты? Ты знаешь?

Бидструп сглотнул – получилось шумно – и, подняв глаза на тень, в которой скрывалось лицо Крутова, соврал, стараясь быть как можно более убедительным:

– Нет.

– Почему?

– Потому что лучше и мне не знать.

Президент встал и неторопливо прошел ко входу в беседку, остановился между двумя деревянными столбами, подпирающими крышу, и, заложив руки за спину, принялся раскачиваться с пяток на носки.

Кукольников молчал, ощущая, как капли мгновенно остывающего пота скатываются по лицу, и от четверти ложечки меда ноет, словно больной зуб, поджелудочная железа.

– Значит, на том и остановимся, – произнес Крутов каким-то странно-ласковым голосом. – Никто. Ничего. Никому. Никогда. И этого разговора тоже не было. Давай-ка выпьем еще чаю, Пал Андреевич. Тебя, надеюсь, учить не надо? Никаких контактов. И зачищать должны не твои люди. Найди того, кто будет делать это добровольно, шумно, из личных побуждений. Я думаю, это будет несложно. Ни одной ниточки быть не должно. А если они будут, то не должно быть ни одного доказательства, способного привязать эти ниточки к нам.

Когда Крутов произнес «нам», Кукольников едва не задохнулся от громадного, необъятного чувства благодарности, внезапно переполнившего его, захлестнувшего до краев. До слез, выступивших из глаз. До перехватившего дыхание восторженного спазма.

Поэтому он не смог произнести ни слова, только кивнул, и Крутов, стоящий спиной к нему, повел плечами, будто бы поеживаясь от ночной сырости, и сказал:

– Вот и хорошо. Так о чем это я говорю? Ах да… А не выпить ли нам с тобой, друг мой, еще чая…

И взмахнул рукой.

Из темноты возник тот же халдей с подносом и холодными змеиными глазами.

Чай показался Кукольникову безвкусным. Мёд несладким. Сырость добралась до костей и коснулась сердца.

Ложась на накрахмаленные до хруста (как любил президент) простыни в гостевой спальне, он почувствовал, что замерзает, и поежился, втягивая круглую, крупную голову в плечи.