Андрей Посняков - Князь-меч [СИ]

– Может, и так, – в голосе князя послышались нешуточные раздумья. – И это знакомый явился сюда с каким-то тайным делом. А отроки невзначай оказались случайными свидетелями – видоками. Вот их и… Не повезло.

– Не повезло, – согласно кивнув, Степан прищурился. – Не с разбойным ли людом парни столкнулись?

Довмонт откашлялся – слишком уж нехороший запах шел от убитых:

– Разбойные – не разбойные – узнаем! Поговорю кое-с кем… А ты, Степан, спроворь все в Застенье. Может, кто чего знал, видел, слышал?

– Сделаем, княже, – со всем почтением заверил тиун.

Позади захрустели кусты, прибежал от реки тиунов вьюнош с докладом. Не тот заполошный, что кричал о трупах, другой – медлительный такой увалень с вытянутым бледным лицом конторской крысы. Князь даже припомнил, как его звали – Кириллов Осетр. Или Осетров Кирилл. Так как-то.

– Ложки нашли, господине. Четыре!

– Четыре? – разом изумились тиун и князь.

Еще бы… Значит, не трое было отроков – четверо! И куда же четвертый делся? Может, он видел все – и сбежал? Или нашел свою гибель чуть подальше?

– Надо искать, однако… – Довмонт посмотрел на парня. – Постой. Вижу, ты еще что-то сказать хочешь?

– О ложках, княже, – покивал увалень… впрочем, не такой уж и увалень – вполне даже сметливый, ага! Степан кого попало к себе не набирает.

– Две ложки, новые, покупные, – быстро пояснил Кирилл (или – Осетр? Нет, все же – Кирилл). – На Застенье, у Якима-бондаря куплены. Я сам недавно такие покупал. Полбелки отдал. Ясно – это Еремея-охотника чад ложки. Вот эта – самодельная, из дуба выстругана – сила нужна, чтоб из дуба.

Тиун покивал:

– Это вот этот, плечистый.

– И вот – четвертая ложечка, – показал увалень. – Неказистая, старенькая и по концам – обгрызена. Хозяин ее – отроце хиленький, нервный, небогатый. Из закупов, а то и холоп обельный.

– Хиленький, нервный, небогатый, – Довмонт покачал головой; признаться, он ожидал услышать нечто более толковое. – Да таких отроцев по Застенью – сотни, если не тысячи!

– А тут вон еще – буквицы, – хитро прищурился помощник тиуна. – Вона, на стебельке – «Клша». Кольша – значит! Имечко.

– Вот это уже хорошо, – князь посмотрел на тиуна. – С имечком-то гораздо легче искать. А, Степан Иваныч? Верно?

Степан степенно кивнул:

– Да уж сыщем. Ничо. Время только.

Довмонт вернулся в свои хоромы несколько позднее, чем планировал, но все же к вечерне успел. Поставил свечки, помолился горячо, за кого – во здравие, а за кого уже и за упокой, да после службы остался послушать проповедь. Отец Симеон, как всегда, говорил просто – о жизни, о гордыне невместной, что ест-клюет людей слабых духом и сердцем.

– Одначе, един говорит – хочу, дескать, себе коня, как у князя, и за того коня готов и сам себя в рабство запродать и чад и домочадцев своих. Окстись, друже! На себя взгляни – зачем тебе конь, как у князя? Ты ж не князь и князем никогда не будешь. Затем, чтоб князем казаться. А зачем казаться, если не быть? Затем, что пред людьми красоваться – вот гордыня в чем, вот в чем грех великий. Иной думает: сам я плюгавый человечишко, зато на княжеском коне восседаю, и мне, яко князю, почет. Однако ж эти мысли всуе. Никто о ближнем своем денно и нощно не думает, никому нет до другого дела. И зачем тогда княжий конь? Мыслями нутро свое тешить – мол, пусть все на меня такого с восхищением и завистью смотрят. Так ведь не восхищаются. И мало кто завидует, буде такие же грешные души еси. Не восхищаются, не говорят, бо – ой, какой молодец, на таком-то коняке! Нет! Наоборот, поют вослед – вот ведь, дескать, ворюга. Где-то коня свел, собака, чтоб те навернуться с седла. Так и думают, такие и пожелания вослед посылают. Так зачем тогда не князю княжий конь? Скромней надо быть, о том и писанье священное толкует. Именно быть, а не казаться. Если ты сам никто – то и княжий конь не поможет.

Довмонт слушал духовника с удовольствием и, выходя из Троицкой церкви, чувствовал, как душа наполняется благостью. К себе в хоромы прошествовал князь пешком, отдав поводья коня слугам. Поднявшись на высокое резное крыльцо, постоял властитель немного, любуясь красотами земли псковской, кою с недавних пор считал уже родной. Солнышко село уже, и лишь последние лучи его, теплые, оранжево-золотые, еще цеплялись за прозрачные перистые облака, еще золотили маковки церквей, отражались в слюдяных оконцах многочисленных боярских теремов, зайчиками бегали по крепости – Крому.