Роман Глушков - Лёд и алмаз

Хряков не являлся капитаном «Ларги» и потому не счёл зазорным покинуть её одним из первых. Выглядел он, правда, не слишком браво: сильная хромота на правую ногу, разбитое в кровь лицо, трясущиеся руки… Наверняка полковник вдобавок заработал ощутимую контузию. Но тем не менее ему хватило выдержки собрать в кулак оставшиеся силы и броситься за нами в погоню спустя считаные секунды с момента падения катера.

Одержимость, вполне достойная моего предыдущего лучшего врага — узловика Ипата…

Годзилла продолжал широко и неторопливо шагать к Оби (глубокий снег мешал ему продвигаться быстро), а мы стояли на коленях, сплетя пальцы на затылках, и напряжённо следили за приближающимся к нам Грободелом. Его сопровождал десяток бойцов, хотя на кой чёрт — неизвестно, поскольку у нас не было даже ножей. Прочие оставшиеся на ногах солдаты в эту минуту поспешно эвакуировали из «Ларги» раненых и контуженых товарищей. Топливные баки катера, кажется, не были повреждены, но всё равно существовал риск, что горючее может где-то просачиваться и вспыхнуть от случайной искры.

Свирепый, полубезумный взор Хрякова недвусмысленно намекал, что сейчас-то мы точно огребём побои, на какие полковник поскупился при первой нашей поимке. Неизбежность этой запоздалой экзекуции читалась и в каждом кровавом плевке, которые Грободел то и дело выхаркивал себе под ноги, и в играющих у него на лице желваках, и в хранимом им лютом молчании. Я, как никто другой, знал, что крикливым Хряков становится лишь тогда, когда по какой-либо причине ему не дозволяется распускать руки. Но если ничто его в этом не сдерживает, он предпочитает не размениваться на сотрясание воздуха бранью и выплескивает свой гнев более убедительным способом.

Однако, когда между нами и Хряковым оставалось меньше одного пролёта роторной стрелы и солдаты уже держали наготове наручники, вся их группа во главе с командиром вдруг остановилась и дружно вскинула автоматы. Только стволы их почему-то были нацелены уже не на нас, а выше.

И едва это произошло, как из-за наших спин донеслись странные звуки. Странные, но тем не менее знакомые. Даже несмотря на охватившую меня пораженческую тоску, я вмиг припомнил, где и когда мне доводилось слышать нечто подобное.

Это происходило сегодня, на подступах к площади Маркса, когда я, Свистунов и Дюймовый пережидали снегопад под самодельным тентом. Помните то самое загадочное шуршание песка, сыплющегося на жестяной лист? Шорох и лёгкое дребезжание. Разве что теперь они не были приглушены стеной снегопада, а слышались отчётливо и громко. Так, будто я улегся на ту гипотетическую жесть, и гипотетический песок падал на неё прямо возле моего уха.

— Гордии! — сдавленно просипел Тиберий. И без того дрожащий, словно осиновый лист, он затрясся ещё сильнее, когда, оглянувшись на пару со мной, узрел движущихся к нам по транспортеру мигрантов. Э, да что Тиберий! Я и сам затрепетал от ужаса, глядя на этих тварей не через бронированное стекло удирающей от них «Ларги», а с расстояния всего в полтора десятка шагов. И, что ещё хуже, расстояние это медленно, но верно сокращалось.

Гордии, чья угроза во всей этой чехарде отошла для нас на второй план, не стали дожидаться, пока мы спустимся с Годзиллы, а сами взобрались на него. Что ж, разумно. И впрямь, зачем гоняться за разбегающимися людьми, когда их можно скопом захватить врасплох там, где у них нет места для манёвров и обороны? Для этой цели мигранты вновь видоизменили свою форму. Теперь они напоминали огромных амеб, которые встали на свои торчащие откуда попало, неодинаковые ножки. Что отразилось и на характере перемещения Гордиев. Переставляя вразнобой столь эклектичные конечности, они то подпрыгивали на ходу, то резко приседали, но при этом ни на йоту не сбивались с шага и не теряли равновесие. Это были самые странные существа из всех, какие я когда-либо встречал в Пятизонье. И, если бы мне не довелось видеть в действии их оружие, а Свистунов не объяснил нам, для чего они изначально изобретались, я вовек бы не догадался, что за странный каприз здешней эволюции они собой представляют.

Вот мигранты поравнялись с «Лототроном», до которого мы так и не добежали. После чего одна из тварей выпустила несколько щупалец, опутала ими контейнер и втянула его в себя, будто чёрная, кишащая змеями трясина. Тиберий при виде этого издал лишь нечленораздельный стон и инстинктивно простёр руки в сторону сожравшей нашу добычу твари, словно пытался ей в этом помешать. Доктор и впрямь возлагал на «Лототрон» ещё больше надежд, чем я. И даже потерпев фиаско на поприще независимого учёного, он продолжал сокрушаться о гибели уже не принадлежащего ему исследовательского материала. В то время как на месте Свистунова нужно было начинать сокрушаться совсем об ином: висящей на тоненьком и уже надорванном волоске собственной жизни.