Андрей Буровский - Ад закрыт. Все ушли на фронт

Совсем рядом мерно застучало: уставя вперед и вниз тупое рыло, пулемет ударил по баррикаде. Его поддержал и второй. Словно порывом ветра, смело большевиков от пулемета, от орудия. Там, в деревянном хаосе баррикады, кто-то бился, кто-то неподвижно лежал лицом вниз, кто-то уползал, стараясь найти безопасное место.

Есаул выбежал из дома. Он уже не видел, как красные кинулись к орудию, пытались поднять ствол, как оба рухнули под очередями. А на улице и без него люди уже выскакивали из подъездов, поднимались в новую атаку.

– Вперед, ребята!

Крича по-французски и по-русски, Есаул пошел на баррикаду. Звонкое русское «ура!» мешалось вокруг с хриплым «Hurra!» европейцев. В левой половине груди нарастала острая боль, хотя ранен он не был. Есаул потерял дыхание и непроизвольно задержался. Есаула обгоняли, прыгали в нагромождение, стреляли, кололи сверху вниз. Пулеметы били теперь дальше, свинцовой метлой выметали площадь Шатле.

Есаул подбежал к баррикаде, полез на бревна, когда уже все было кончено. Только у противоположной стороны бульвара, около недавно поваленного дерева несколько человек с силой взмахивали винтовками, словно крестьяне кидали вилами сено.

Есаул перелез через диван, обеденный стол, книжный шкап: обломки чьей-то жизни, превращенные в части баррикады. Он обогнул труп, который так и остался сидеть, уронив голову на пулеметный лафет, еще труп, лежащий ничком на мостовой. Все было как всегда: поле смерти, поле боя, поле славы: все вместе.

Красная сила сломалась; смерть Троцкого решила для них сразу и все. Красные драпали неудержимо, почти не отстреливаясь, густо заваливали падалью камни древней площади Шатле. Пулеметы замолчали: в зоне обстрела уже везде теперь были свои; вели рукопашный бой, врываясь в подъезды, передовые части – на мостах: буквально на плечах красных добровольцы рвались на тот берег, на остров Ситэ. Мимо Есаула пробегали все новые и новые бойцы, спешили туда же: из подземных ходов выплескивались новые войска.

А Есаул остановился, такой сильной сделалась боль за грудиной. Боль словно расширилась, заполнила грудную клетку. Стало трудно дышать, пришлось постоять, перед тем, как одышливо подойти к трибуне. Есаул хотел посмотреть на мертвого Бронштейна-Троцкого, но среди валявшихся тел Троцкого не было. Куда же его утащили?!

Мимо Есаула все бежали, спешили люди с винтовками, взлетала к небесам разноязыкая речь. А боль нарастала, мешала. Есаулу пришлось сесть, посидеть, слушая мерзкие толчки нарастающей боли. Ясно, что в бой не вернуться. Есаул встал, и тут же опять, уже совсем невыносимо рвануло в левой половине груди. Есаул вдруг увидел Галю и Ванечку: не мертвых, какими он видел их в последний раз, в овраге, какими много раз видел во сне и в своей памяти. Увидел довольную, радостную Галю, маленького сына: счастливо улыбается с маминых рук, тянется к папе.

И Есаул понял, что это значит: он уходит туда, где Галя и Ванечка. Он понял, и почему: сам виноват, впал в грех отчаяния. Он сам остановил свою жизнь. Он во Франции пятнадцать лет – с двадцать второго. Его новые дети могли бы уже стать подростками. Он не захотел продолжать жить, и Господь прибирал его к себе.

«Будь у меня дети, не увел бы…» – думал Есаул с невольным протестом. Жить захотелось: посмотреть на мир, вычищенный от красных. Но дальше подумалось: а ведь будь у него сейчас дети и не прибери его Господь, Он мог бы отдать Троцкого не ему, а как раз кому-то другому.

«Ну нет! – развеселился Есаул, прижимая к себе ружье. – Не выйдет! Этого я не отдам!» Он попытался еще поцеловать ствол ружья, прикончившего главную мразь, но не успел: не поднялись, не послушались руки. Есаул мог только продолжать прижимать к себе оружие. «Спасибо, Господи!» – еще подумал он с нахлынувшей слезами благодарностью. И еще подумал, что не все знают его настоящее имя. Все Есаул и Есаул… Как же будут поминать его при отпевании?! Боль еще разрасталась, заполнила все на свете, в мире не стало ничего, кроме боли, колоссального пузыря, наполненного болью… Площадь, люди, крик, трупы, дома – все стало гаснуть, отодвигаться еще, пока нарастал пузырь боли. Все виделось как сквозь мутное стекло. Пузырь лопнул, и мир начал меркнуть, исчезать. И все, и ушел Есаул; навсегда ушел к жене и сыну.

…А на другом берегу Сены рвались энергетические бомбы. Рвались, унося людей, возникая непонятно откуда.

С правого берега, с острова доносилась пальба, приглушенные расстоянием крики. Там что-то происходило.