Виктор Глумов - Город смерти

Вадим понял, что у него есть глаза, и открыл их. Над ним склонились люди, которые не могли здесь быть. В раю нет места Кощею, а в аду нет места Настеньке. Грудь у нее колышется.

— Очнулся! Очнулся!

Очнулся?! Настя, Кощей, еще какие-то сотрудники на заднем плане, чьи имена он так с ходу и не вспомнил. Вадим схватился за голову: болит, родимая, а волосы — вот они, волосы на месте, никто их не стриг.

— Что со мной было? — выдавил он.

— Обморок. — Настенька прямо-таки лучилась от счастья.

— Вот что, сударь, — ого, новое словечко в лексиконе Кощея, — ступайте-ка вы домой. И за руль не садитесь.

Вадим отказался от провожатых. Покачиваясь, глупо улыбаясь, прошаркал к лифту. Как — за руль не садись? Тут же Эйприл, блин, как он соскучился. Он соскучился по воздуху, воняющему бензином, он стосковался по ковролину на полу, по своим волосам, по джинсам и рубашке навыпуск. Украдкой провел ладонью по щеке: гладкая!

Сон, просто сон, закончившийся, как и положено кошмару, смертью и пробуждением. Лучевуха побей такие кошмары, в общем.

В конце была боль. Можно было, Господи, этим и закончить. Господи, незачем было показывать мне, как я разваливаюсь на куски, оставаясь в сознании.

Вадима пробил холодный пот. Вот ведь воображение: рак, живущий сам по себе, мутант, пожирающий все на своем пути, совершенный паразит.

Вадим повел плечами, стряхивая остатки кошмара, осмотрелся. Субъективно-то прошло недели две… Счет дням потерял. На стенах — новые плакаты подчеркнуто патриотического содержания, да еще и с церквями-куполами. Интересно, когда повесили, утром, что ли? Или от удара случилась амнезия и действительно прошло… день? Два? Месяц? Да, наверное, так и есть. Небось Кощей, старый коммунист, выбил у РПЦ крупный заказ. Живем. Это вам не «Папа — не пей!».

Лифт подъехал, тренькнул, Вадим загрузился, привычно нажал на кнопку — палец коснулся прохладного металла. Совсем крыша поехала! Тут же, справа, она была! Ага, вот. Лифт вздохнул и качнулся, спускаясь. Башка раскалывается, мозги как кисель, перед глазами все плывет.

Ну, через Фили ехать не стоит, лучше — по Кутузовскому. И не из глупых суеверий, а чтобы не нервничать лишний раз.

Потому что было больно. Не просто больно. Горело тело — изнутри, горела душа, которую, казалось, тоже пожирала эта тварь. Он выл, пока оставались легкие, выдирал с корнем папоротник и вырывал клочья мха, пока оставались пальцы… Он чувствовал, как горлом все выше и выше лезет тварь, хотя лезла она наверняка по позвоночнику… Не лезла. Не было этого. Кошмар, привидевшийся, когда Вадим грохнулся в обморок и головой ударился.

И сейчас он забудется, июльское московское солнце растопит образ Леона, спокойно и деловито наводящего пистолет. «Прощай, Дизайнер. В аду увидимся». Дикий, животный страх смерти и поверх него — благодарность за избавление.

Лифт остановился, и Вадим выскочил, словно спасался от призрака. Кинулся вдоль ряда машин к Эйприл. Вот и его мотоцикл, вот и будочка охраны. Как всегда, играет музыка. Вадим прислушался. Многоголосый хор исполнял а капелла, протяжно и торжественно:

Вадим замер. Ну и вкусы у охраны. Что, монархисты? Слушают гимн перед завтраком, обедом и ужином для прочищения чакр и отмывания кармы?!

Эйприл была прекрасна… Вадим стоял перед ней в нерешительности, забыв о гимне, плакатах на стенах. Прекрасна и любима. И… это была не его коняшка. Вроде все так же, на первый взгляд — модель не изменилась, и окраска, и хром деталей, и обивка сидения. Но это НЕ ЕГО мотоцикл! Вадим не забыл бы его за две субъективные недели и один объективный рабочий день. Он и не забыл. Он просто приложился головой. Ему за руль не сто́ит.

Здесь недалеко, можно на метро, а можно поймать такси. Вадим сжал виски. Наверняка сотрясение, в метро толкаться не стоит, а вот сейчас руку поднять — и остановится желтая машина «с шашечками».

— Куда едем, сударь?

Сударь… Мода новая, что ли? Мимо него прошла?

Таксист, к удивлению Вадима, был русский парень, опрятный, свежий, как с картинки про колхоз и донскую вольницу. В такси работало радио: