Олег Верещагин: Горны Империи

И все-таки… именно сейчас…

…Танк качался на гусеницах и бил, поднимая вихри пыли, выплевывая из чехла эжектора тошнотную гарь. Бил торопясь, бил, бил – по морю, туда, где ползли к берегу плашкоуты (а до серых кораблей вдали он достать не мог…). В танке были трое. Трое, для которых не существовало больше ничего, кроме прыгающей панорамы в прицелах. Панорамы – и ненависти, ненависти, которой не ожидали от них те, кто сейчас – в вое и визге – умирал на плашкоутах под бьющими 125-миллиметровыми фугасами.

Потом пришел огонь…

…Генка вздрогнул. Под пальцами – он шел вокруг танка, ведя руками по броне, теплой и мощной – была рваная дыра. Что попало сюда – мальчишка не знал, но понимал, что танк погиб именно от этого удара. Помедлив, мальчишка приблизил лицо к дыре. Оттуда пахнуло сухостью. Генка отстранился и погладил броню. Огляделся… и поразился острой мысли, что и тогда, наверное, еще было так же, и, наверное, этим людям внутри хотелось выскочить из танка, и бежать, и чтобы было небо, и солнце, и ветер… и жизнь. А они – остались и стреляли. Почему-то это было для них важней жизни.

Наверное, они были похожи на Дениса. Только постарше.

Генка вдруг подумал, что надо бы положить к памятнику какие-нибудь цветы. Он и сам не знал, откуда оно взялось – это желание. Денис много говорил о памяти, даже как-то раз зашла речь, что нужно создать музей. Но ребята – даже те, кто знал это слово – не понимали, зачем он нужен – музей? Что там, в прошлом, такого важного? И Денис сердито махнул рукой.

«Когда вернусь, – подумал Генка, – обязательно скажу, что музей нужен. И сюда приду с цветами. Куплю на набережной в Берендяевке, рядом с Аперычем».

Уходить отсюда не хотелось. Но и торчать возле памятника было как-то неловко. Генка, поглядывая на памятник через плечо, медленно пошел туда, где из зарослей сухой травы торчали вперемешку обломки известняка и мрамора.

«А ведь, наверное, тут когда-то стоял каменный храм, – подумал Генка, вскакивая на один из таких обломков. – Что за народ его построил? Наши, русские? Или тут жил кто-то еще? Надо будет взять в библиотеке какую-нибудь книжку про историю этих мест, а то все только про природу читаю…»

Генка перескочил на соседний обломок, побалансировал на нем, раскинув руки, потом – просто так – сделал «ласточку», крутнулся на одной ноге и подумал, что ничем не болен и надо так и сказать сегодня Петру Юрьевичу. Мол, пора ехать домой. Извините, что время на меня потратили…

При мысли о доме Генку охватило двойственное чувство. Ему хотелось домой – к родителям, к ребятам, у которых там сейчас полно интересных дел. А с другой стороны – тут все было так просто и тихо…

Он встал на обе ноги, оглянулся на танк и вздохнул. Да. Сбежать – это подлость. А ведь ему ничего такого особенного дома и не грозит. Наоборот – там вроде бы начало налаживаться! И если уж он даже сейчас готов сбежать, то что из него будет потом? Но и Петру Юрьевичу говорить ничего не буду, нашел компромисс мальчишка. Когда скажет – домой, тогда и скажет.

Он еще попрыгал с камня на камень, удаляясь от танка и колонны к дальнему краю плато. И собирался уже возвращаться, когда – совершив последний, самый лихой прыжок – увидел у своих ног, за камнем, мальчишку.

Мальчишка был обычный – загорелый, в синих шортах с ремнем, на котором висели нож и небольшая сумка. Он сидел на корточках, втиснувшись под косо торчащий большой каменный обломок – почти над обрывом плато, над видневшимися в сотне метров внизу красными и коричневыми крышами поселка.

Мальчишка был в крови.

В крови были босые ноги, которыми он прорыл в осыпи щебенки две борозды – упирался. В крови были плечи, на которых лежал обломок известняка, и в крови были руки, которыми мальчишка поддерживал этот обломок. В крови были искусанные губы. Волосы у мальчишки оказались серые, и Генка не сразу понял, что это пыль на них лежит.

Зато он как-то сразу понял другое – мальчишка держит этот обломок. Держит, как последняя тоненькая ниточка – здоровенный груз, лишнее движение – и ниточка порвется, груз упадет… куда?

Генка посмотрел вниз. На крыши. И понял последнее – туда.

Обломок весил килограммов триста. Генка физически ощутил, как трещат у пацана кости и мышцы. Сколько же он тут так сидит?!

– Я сейчас! – с этим прорвавшимся наконец хриплым криком рванулся он помогать.