Александр Зорич - Очень мужская работа

Он выскочил из «сортира». Нет непроходимых гитик. Если, конечно, они ещё свежие. И если у тебя есть, кого погнать впереди себя.

Он выскочил из «сортира», он был в Зоне, на середине мокрого раздолбанного шоссе, одним коленом в ямке, полной воды. Тумана никакого не было, ярко светило солнце на безоблачном синем небе… часа на три дня светило… Шоссе спокойно вело туда, куда его направили пятьдесят лет назад, к «Мирному атому», в двух километрах сворачивало за поросшие дикой яблоней холмики… Редкие, косые, когда-то пропитанные мазутом, а теперь серые, рассохшиеся деревянные столбы линии электропередач сопровождали шоссе по правую руку, провисшие почти до земли провода, сплошь покрытые белым налётом «теслопудры», светились на солнце, как неоновые. Клубин повернулся на коленях кругом. Тумана не было и позади. Вот распаханная часть шоссе, вот белая гряда отвала, вот глыба стены, вот машины. Странно, обычно «сортир» сдвигает время намного, на месяцы, и обычно — на месяцы назад… Вот упавший шест с негодным фонарём у границы Зоны… Никакого тумана. Миллион на миллион видимость. Вот торчит ушко мины на «контрольке»… Где мои очки?

И тут Клубин разглядел, обо что споткнулся, и у него сам собой открылся левый глаз. Глаза работали, оказывается, оба на все сто, но это до Клубина дошло только через несколько минут.

Комбат с Тополем лежали мокрым грязным мешком на животе, разметав руки крестом. Комбат, левая голова, лежал правой щекой на асфальте, Тополь, правая голова, — левой. У Тополя намечалась, оказывается, аккуратная, словно тонзуру выбрили, лысинка. Рядом с его носом начинался с носка грязнейшего ботинка Лёша Лёшевич — то твёрдое, по чему шагал Клубин, а поскользнулся он уже на шлеме Лёши Лёшевича, лежащего тоже ничком, руки по швам. Следы Клубина на спинах лежащих были ясно видны. Один шаг пришёлся точно между головами сталкеров.

Очень осторожно и очень медленно Клубин вытащил из кармана гайку и катнул её мимо Лёши Лёшевича. Гайка прокатилась, как родная, легко подскакивая на неровностях, мимо руки Тополя, покружилась на месте, словно кот, укладывающийся спать, помедлив, упала с ребра на бок. У «сортиров» зыбкая, разряженная граница рядом с разрывом. Но сейчас, с двух-то ходил насытилась, разрядилась. Кого тащить? У начальника не должно возникать дурацких вопросов. Дело надо делать. Клубин на четвереньках подобрался к левой, тополевской руке сталкеров, крепко-накрепко взялся за её запястье, оскалился, напрягся и попятился, волоча двухголовое тело за собой. Сколько тащить? Метров десять… Стоп! Какие десять метров, куда — десять метров?! Он выпустил запястье (теперь ноги Тополя и Комбата были вровень со шлемом Лёши Лёшевича), вытащил ещё одну гайку, повернулся, опять же на коленях, опять же кругом, борьба нанайских мальчиков в партере, и бросил гайку по шоссе. Закусив губу, следил, как гайка летит, как падает, как катится. Как родная. Да, десять метров. Он схватил Тополя и Комбата уже за плечи, свитер сержанта Кондратьевой из Мегиона натянулся, голые же руки (чёрт, Лёшу Лёшевича предупредил, а сам забыл надеть перчатки) голые руки вцепились в шерсть, свитер задрался на двухголовом сталкере, мать его, через дефис трекере, обнажив бледную спину с выступающими позвонками в два ряда с сине-зелёно-розовой татуировкой некоего доисторического перепончатокрылого зубастого существа ниже лопаток. «Стою буквой „зю“, главный инспектор „капусты“, мировой закулисы, как грядки пропалываю на огороде у деда Коли, а ведь со стены за мной смотрят, смотрят, конечно, смотрят, да не видят, почему молчит Эйч-Мент? А, „сортир“ между нами… ну вот, хватит, наверное, всё, нельзя назад, двоих в одном гитика выпустила, за вторым не возвращаются… Кошку бы мне, зацепил бы за кирасу отсюда… а ведь у Лёши же есть кошка в рюкзаке! Я же видел, как он составлял однажды список снаряги, мусолил фломастер!..» Клубин упал на четвереньки, на стекло со лба не капало, струилось, подскочил к Лёше, открыл его рюкзак, вытащил — вот она, прямо сверху! — кошку на мотке шнура, сдал назад, распустил шнур, метнул кошку, раз, второй, с третьего раза попал, зацепил, шнур натянулся, надёжно. Клубин упёрся каблуками, «перетягивание каната», забавлялись по распоряжению боцмана матросы на «Дипстаре», пока ждали погоды, тяжёлая игра, а Лёша идёт не в пример легче, понятно, спецкостюм, цепляться нечему, ну, ещё метр, полметра, хватит, ВЫТАЩИЛ!

Клубин, сам не сознавая зачем, выхватил из кармана третью гайку и, словно гранату преследователям, швырнул её в гитику, а что же там ещё, как не гитика, «сортир», страшная штука, из которой он, Сталкиллер, только что вытащил целых троих. Пошла гаечка подпрыгивать, перескочила через пятно грязи, где лежали Комбат с Тополем, влетела в границу Зоны… и исчезла. А потом появилась. Чуть дальше, чуть левее, увеличенная в размере, немного искажённая, она висела в пространствах и временах «сортира», где и пребывать ей отныне вечно, пока стоит Зона… Тут Клубин, вероятно, на сколько-то секунд потерял сознание. И вот когда он пришёл в себя, только тогда и сообразил, что приветствие Зоны кончилось, видит он хорошо, глаза не режет и заноза из заглазий выскочила, но стекло шлема изнутри заплёвано, и Клубин откинул забрало, снял блок на затылке и сдвинул расслабившиеся пластины шлема назад, уминая их в воротник, и забрало туда же, и на защёлку.