Александр Зорич - Пилот на войне

— Я полагаю, ты намерен уступить первое слово мне? — спросил доктор.

— Если тебя не затруднит.

— Не затруднит, — уверил он и соврал, так как задумался, наверное, на минуту с половиной.

Наконец док Скальпель наполнил мензурки и заговорил:

— Во-первых, спешу сообщить: мы с Салманом решили, что не станем… м-м-м… — он помычал, повертел пальцами, подбирая формулировку, — не станем преследовать тебя или пытаться причинить какой-либо вред. Ведь ты, как я понимаю, встревожен своим свидетельским статусом и возможными последствиями оного?

— Так точно.

— У нас была масса возможностей и времени до сего момента, и мы не воспользовались. И ты, насколько я могу судить, тоже не воспользовался, не донес на старых друзей. Обе стороны проявили доступное благородство. Пусть так будет и дальше. Согласен?

Я кивнул.

— Предупреждаю, пока молчишь ты, бездействуем и мы. По-моему, это справедливо. Во-вторых. Салман совершил… некое действие. Которое может пустить и наверняка пустило по ветру наше инкогнито, содержавшееся в неприкосновенности с самого нашего исчезновения на Бартеле 2–4. Мы оба собираемся покинуть ряды вооруженных сил, но до демобилизации пройдет время, а значит, качественная маскировка невозможна. Нас могут арестовать. И допросить. Сам понимаешь, что современные методы допроса оставляют мало шансов утаить что бы то ни было.

Да уж. Современные методы допроса я испытал на собственной шкуре. Утаить, правда, удалось, но исключительно благодаря тому, что дознаватели «Эрмандады» начали рыть не в ту сторону. Короче говоря, я согласно кивнул, мол, да, понимаю.

— Так вот, в случае ареста будь готов, что мы выложим все. И про тебя в том числе. Твои подвиги в неприглядном амплуа пирата, выдающуюся роль в нашем побеге со Шварцвальда…

— Ничего, ничего. — Я запретительно поднял руку. — Абсолютно все мои художества зафиксированы инструментальным способом и подтверждены моими собственными показаниями для ГАБ.

— Вот как? — Скальпель удивленно поднял белесые брови. — Кстати, спасибо за Шварцвальд. Выпьем.

— За Шварцвальд, — поддержал я. — Чтобы нам всем и далее так везло.

Мы опрокинули по второй и звонко утвердили стопки на столешнице.

— Теперь моя очередь?

— Излагай. — Доктор повел ладонью в мою сторону.

— Излагать-то особо нечего. Ты все сказал. У меня к вам никаких претензий. Никаких враждебных намерений. Ничего. Вы не трогаете меня, я забываю о вас. Всё, точка. Очень надеюсь, что я прямо сейчас не выписываю вам индульгенцию.

— Индульгенцию? — Докторские брови опять превратились в удивленные коромысла.

— На дальнейшие художества. Торговля органами, например. — Я указал на него пальцем, прищурившись, будто целюсь из пистолета.

Док Фарагут запрокинул голову и как-то трескуче расхохотался. Веселье не иссякало секунд сто двадцать, а то и все сто тридцать. По впалым щекам струились слезы, осушаемые идеально чистым рукавом мундира.

— Ну, Андрей! Я прямо сейчас могу пообещать, что зарою, ха-ха-ха, скальпель войны, в землю! И что?! Ты поверишь? И даже если не поверишь, как сумеешь проверить?! Ха-ха-ха! Ведь точка! Так? Отсюда наши дорожки разбегаются навсегда!

Я невольно почесал затылок. Была у меня такая привычка ради бодрости мыслей.

— Навсегда, док, — это очень долго. Все может измениться. Мой друг Комачо Сантуш научил меня главному закону астрофизики: Вселенная имеет форму чемодана. И наша встреча на Паркиде тому лишнее подтверждение.

— Са-а-антуш… — протянул он. — Комачо, лысый мерзавец, давненько не встречались!

— Бритый. Бритый мерзавец, — поправил я. — Встретитесь на той стороне, если кто-нибудь отмолит тебя от адской сковородки.

— Комачо погиб? Что ж… Вы, как я слышал, были дружны. Где это случилось?

— Здесь, на Паркиде. Возле Керсаспа.

— Судьба… Такой пилот и в самом конце войны! Не повезло.

— В самом начале. Мы были здесь в разведрейде.

— За упокой души, — поднял стопку доктор.

— Мягкой посадки, друг. — Мы выпили по третьей.

После короткой паузы, наполненной причмокиванием и занюхиванием (коньяк был дивно хорош — не соврала буфетчица!), доктор сказал:

— Значит, форму чемодана? Глубокая мысль. И верная. Ну что же, Румянцев, торжественно клянусь, что не распотрошу больше ни одного живого тела. Полегчало на душе?

— Незначительно. Проверить я все равно не сумею. — Я разлил коньяк в четвертый раз, в нарушение правила «руку не меняют» — ох уж мне эти условности! — Зачем ты, док, все время поминаешь душу? Я не верю, что ты религиозен.