Андрей Столяров - Детский мир (сборник)

Этот топот разносился, наверное, по всем кварталам. Во всяком случае, на баррикаде, составленной из трех легковушек, поперек проржавевших остовов которых была навалена всякая дребедень, он был слышен достаточно ясно — очень близкий, накатывающийся, перемежающийся металлическим лязгом оружия.

Доносился он откуда–то из–за канала, в неподвижной воде которого сейчас отражалась луна и огромное, наползающее на нее, зловещее облако.

— Близко, — сказал один из гвардейцев, постоянно зевающий, пытающийся таким образом приглушить изматывающее ожидание. — По мосту, конечно, пойдут. Прорвались..

А другой, у которого желтели на рукаве шевроны капрала, осторожно погладил свой автомата и ответил:

— Сейчас появятся…

И еще один, третий, гвардеец — без полушубка, прижимающий, как палку, не автомат, а винтовку с исцарапанным, стянутым болтами прикладом, передернул плечами и тихо пожаловался:

— Холодно. Замерз, как собака…

— Так надо было одеться, — сказал капрал. — По тревоге положено: сначала оделся, потом взял оружие. Что ж ты, порядка не знаешь?

Но дрожащий гвардеец отвернулся и сплюнул:

— Какой там порядок — выскочил из квартиры, как мокрый заяц…

А, который зевал, неестественно усмехнулся:

— Сейчас нас оденут… На три метра под землю — сразу согреемся…

Он, наверное, хотел ободрить себя этой незатейливой шуткой, но его голос предательски дрогнул, и прозвучала она зловеще.

— Не каркай! — раздраженно сказал замерзший.

А капрал, который, по–видимому, выполнял на баррикаде функции командира, построжавшим казарменным голосом бросил в их сторону: Разговорчики!.. — и затем, обернувшись туда, где неподалеку от баррикады копошился в тени соседнего дома еще один человек, произнес совсем уже по–другому — хрипло и добродушно:

— Ну как там, хлопчик?

Человек стремительно поднял голову.

— Двадцать бутылок, — весело сказал он. И, пожалуй, наберу еще парочку. Керосин, жалко, кончается…

Голос у него был — подростковый, ломающийся.

Причем — ничуть не испуганный.

— А ты, хлопчик, сбегай за керосином, — сказал капрал. — Сбегай, принеси вторую канистру. Время, я думаю, у нас еще есть. — А когда подросток вскочил — напряженный, готовый лететь сломя голову, то добавил уже несколько строже, с суровыми интонациями. — Только ты, это, если услышишь, что здесь началось, то — не возвращайся. Говорю: не суйся сюда, если начнется, понял?

— Понял, — неохотно ответил подросток.

— Тогда — беги!

Подросток тут же сорвался с места.

Тогда первый гвардеец, который все еще ужасно зевал, прямо с хрустом каким–то выворачивая нижнюю челюсть, сказал угрюмо:

— Зря мы все–таки его отпустили…

— А что?

— А то, что он теперь не вернется.

— Ну и не вернется, подумаешь…

— А кто бутылки подавать будет?

— Да ладно тебе, — сказал замерзший гвардеец. — Тоже мне — бутылки, испугаются они твоих бутылок… Не робей! Без бутылок как–нибудь обойдемся. Мы тут все равно уже считай, что покойники…

А капрал непонятно воззрился на них обоих и вдруг протяжно вздохнул:

— Эх, ребята…

Между тем, подросток летел вдоль набережной, выбрасывая перед собой жесткие, мальчишеские кулаки. Набережная была тоже совершенно безжизненная: еле теплились сиреневые фонари, нависшие над тротуаром, голые ветви деревьев, казалось, окоченели, ни одно окно не светилось в домах на другом берегу — точно филины, чернели пузатые трубы, а на плоскости стекол лежал серебряный блеск луны. Все казалось обычным. Лишь дрожало над районом Старого Порта неяркое зарево, да протяжными гулкими колебаниями раскатывался набат с башни мэрии:

— Боммм!.. Боммм!.. Боммм!..

Набат, вероятно, был слышен и раньше, но подросток не обращал на него внимания, теперь же эти стонущие тревожные звуки еще больше подстегнули его и, свернув в переулок, который под углом уходил в сторону рынка, он по мелким оледенелым ступенькам скатился в подвал, где была расположена лавка, торгующая керосином — выломанная им же самим неказистая дверь нисколько его не задержала, и подросток со всего размаха ударился о выступ ящика, загораживающего проход.

— Бац!..

Он рассерженно зашипел, одной рукой сжимая колено, а другой — лихорадочно нащупывая какую–нибудь опору. Шипел он не столько от боли, сколько от злости на самого себя, потому что ему следовало бы помнить об этих проклятых ящиках, тем не менее, он все же нащупал на стене выключатель, и когда тусклый электрический свет от сидящей в решетчатом колпаке, двадцатипятиваттной нерадостной лампочки озарил помещение, заставленное стеллажами, то — схватил с одного из таких стеллажей цинковую новенькую канистру и, подставив ее под кран, отвернул деревянную ручку, обмотанную для прочности проволокой.