Андрей Столяров - Детский мир (сборник)

Оборачиваться я, конечно, не стал: Гансик в этой время уже выкарабкался из прострации и с какой–то замедленной суетливостью двинулся на меня — прижимая ладони к груди и безостановочно повторяя:

— Вы с ума сошли!.. Ребята!.. Ребята!.. Вы — свихнулись!.. Не делайте глупостей!..

Разъезжающиеся глаза его бегали, точно у кролика, а всю кожу, как я внезапно заметил, исчертили поблескивающие струйки пота.

Будто он находился сейчас под неистовым солнцем.

Впечатление было отвратительное.

Следовало, конечно, стрелять, пока он не дошел до меня и пока нам не помешали встревоженные соседи или Охранка, умом я это хорошо понимал, тем более, что и пистолет уже был у меня наготове и оттягивал скрюченную ладонь железной убийственной тяжестью, то есть, стрелять надо было незамедлииельно, драгоценное невосполнимое время уходило капля по капле, но ведь это же был Гансик, с которым мы когда–то играли, и с которым мы бегали наперегонки по двору, и раскидывали поленницы, громоздящиеся за сараями. И мотали уроки, и жевали мороженое в кафе на канале.

У меня не доставало каких–то внутренних сил.

— Ну что же ты?!. — вдруг закричал Крокодил, снова ворвавшийся в кухню.

Командирский, надсаженный голос его прогремел, как граната.

И, по–видимому, этот яростный окрик, подтолкнул оробевшего Гансика, потому что тот внезапно бросился на меня — как скелет, расставляя напряженные руки.

Он, наверное, собирался выхватить у меня пистолет.

Однако, не получилось.

Он вдруг ахнул, как будто его ударили палкой, а на животе его, немного выше пупка, появилась откуда–то ужасная багровая клякса — словно ляпнули по этому месту густым сиропом, и такая же ужасная клякса появилась у него на груди, а потом — вновь живот, и опять — на спружинивших ребрах.

Выстрелов я почему–то не слышал, я ничего не слышал, я только чувствовал свой указательный палец, дергающий курок, и с какой–то патологической отрешенностью, точно в кино, наблюдал, как Гансик, отбрасываемый тупыми ударами, дико корчится, хватаясь за эти багровые кляксы, как он, будто обезъяна, раскинувшись, мешковато проваливается куда–то между шкафом и холодильником, и как смуглые костлявые руки его утаскивают за собою кухонное полотенце.

Больше я ничего не помнил.

Я не помнил, как мы выбирались из этой невыносимой квартиры, я не помнил, как мы спускались по лестнице и шли через пространство двора, отравленное утренней сыростью, я не помнил, имели ли мы какие–нибудь столкновения по пути — с теми, кто, наверное, высовывался и спрашивал, что случилось, ничего этого в памяти у меня не осталось, почему–то всплывали лишь стены и тротуар, качающиеся будто при землетрясении, — я пришел в себя только на кошмарной помойке, по–видимому, уже в соседнем квартале: меня рвало, буквально выворачивая наизнанку, едкие желудочные выделения обжигали горло, в голове как будто звенел невыносимый комар, я едва успевал глотать сладкий морозный воздух, а вокруг громоздились кучи мусора и железа: ржавые продавленные кровати с ободранной никелировкой, деревянные балки, концы которых грозили щепастым изломом, глыбы вывороченного потрескавшегося бетона, а расщелины между ними были заполнены окаменевшей известкой, мы, по–моему, находились в одной из таких расщелин, и совсем запыхавшийся, наверное, уже выдохшийся Крокодил, кое–как придерживал меня за бока — чтобы я не упал лицом на отвердевшую крошку.

А когда он заметил, что я, вроде бы, оклемался и возвращаюсь в сознание, то, кряхтя, усадил меня на какой–то неровный уступ и, достав из кармана походную армейскую фляжку, заначенную им, по–видимому, как раз для этого, предложил очень буднично, словно ничего не случилось:

— На–ка, выпей, я думаю, что нам полагается…

Водка раскаленным свинцом потекла мне в желудок.

Я едва отдышался.

А Крокодил, в два глотка допив содержимое фляжки, одобрительно крякнул, наверное, расцветая всем организмом, и, с особой заботливостью спрятав фляжку обратно в пальто, произнес все таким же — спокойным, будничным голосом:

— Ну что, похромали отсюда?

— Пошли, — выдавил я.

Мне было невыносимо стыдно.

Потому что я опозорился, как малый ребенок.

Однако, Крокодил, казалось, ничего этого не замечал и, довольно легко поднявшись с ноздреватого камня, потянулся оглядываясь и улыбаясь, как после долгого отдыха:

— Погода–то сегодня какая — чудесная…

А когда мы, продравшись сквозь кучи щебня и мусора, выбрались минут через пять на туманную улицу, воткнутую своим асфальтом в помойку, то он тут же, влекомый, наверное, сверхъестественной интуицией, через два поворота остановился у винного магазина.