Тагир Киреев - Метро 2033. Белый барс

Низ живота защемило от страха. Султан Марат развернулся и кинулся, что было сил, туда, где, как ему казалось, он будет в безопасности. Черная мантия, скрывавшая его уродства аж до самых пят, вот-вот должна была окраситься в алый цвет. И он все бежал и бежал, перебирая дряхлыми ногами по холодной земле, делая это неуклюже из-за подола мантии, пока чья-то большая и сильная рука не схватила его за макушку.

Это был Азиз.

Султан попытался вырваться, чтобы сделать еще одну попытку, и бежать, бежать, бежать, но ничего не получилось. И он стоял на том же месте, но теперь земля под ним словно проваливалась. И он вместе с ней. А еще вокруг были сотни рук, рвущие его тело заживо…

Ран становилось все больше. Прав был султан – в его изношенном, прогнившем изнутри старческом теле не было души, иначе, она давно бы освободилась от страдающей оболочки и унеслась прочь. Но он все чувствовал и чувствовал боль, и жалел, что не может умереть, не может повернуть время вспять или хотя бы все забыть. Марат был бы и рад обнулить себя, свою память, начать жизнь с чистого листа, вернуться на несколько часов назад, когда он не знал ничего о своей страшной сущности, но у его прошлого было слишком много свидетелей.

Кто-нибудь из них обязательно бы припомнил…

Этой книгой я хочу исправить одну большую несправедливость.

Но, чтобы объяснить ее, давайте совершим несколько временных скачков по моей биографии. Это недолго. Обещаю.

В детстве мне никто не рассказывал сказок (и это вовсе не та несправедливость, которую я хочу исправить). Отец не успел, а мама была слишком занята, дрейфуя по неуправляемой жизни под напором последствий порывистых девяностых.

Первую в жизни сказку я услышал, когда мне было шестнадцать, от своего второго отца, которую он так томно и мучительно выдумывал, укладывая моих младших сестренок спать. Оставалось всего несколько часов до моего отъезда в Москву, и нам все никак не удавалось нормально поговорить, а тут еще и девчонки пристали со своими «расскажи да расскажи». Ворочаясь на раскладном диване, утопая в мягких пуховых одеялах и подушках, они все не успокаивались, пока сказка про лесного жителя Шурале не превратилась в остросюжетный триллер. События той ночи практически полностью перекочевали в первую главу этого романа с двумя исключениями (образы моих сестренок слились в единый персонаж и концовка у этой сказки была совсем другая). Когда же отцовский сюжет вывел героев сказки из леса в Москву (неожиданно, согласны?), все наставления (вроде, не пить, не курить, таксистам не доверять, по ночам не блындать и думать за дураков) были переданы мне через их уста. Я все понял, мы молча попрощались, и я уехал учиться в Москву. Вышел, так сказать, из леса. (Кстати, таким же методом наставления мой отец пользовался, когда читал сказки и двум моим младшим братьям).

Вам это может показаться странным, но это совсем не то, о чем я на самом деле хотел сказать.

Вторую в жизни сказку (и вот она предназначалась исключительно мне) я услышал от человека, чье фото помещено выше, и чье имя указано на обложке книги. Да-да, вы сейчас все правильно подумали. Тагир Киреев, которого вы видите на фото – это не совсем я. Точнее, совсем не я. Сейчас, вовсе не важно, кто написал этот роман. Гораздо важнее понять, для чего.

Когда я впервые встретил Тагира, я понял, что не было в моей жизни настолько искреннего и светлого человека, чем он. Он был одним из тех людей, который никогда (НИКОГДА!) не мог закрыть глаза хоть на какую-нибудь, даже самую маленькую несправедливость. Он никогда не проходил мимо чужих бед, никогда никому не отказывал в просьбе и даже чуть ли не на ходу выпрыгивал из своего Logan’а, когда видел, что на улице творилось что-то не так. Именно он рассказывал все эти незатейливые, поучительные истории, так называемые сказки, которые обросли сейчас легендами и перекочевали в роман. Это и история женщины из деревни, которая на санках дотащила своих мужа и сына; и история про Кефера, полностью легшая в основу восьмой главы (разве что, истории про кладбище рассказал мне отец). Это именно он возил меня в больницу к детям, от которых отказались из-за их болезней (он и там рассказывал свои сказки, доводя детей до истерического хохота и сам смеялся так же), и именно благодаря нему произошел тот разговор с мальчиком Рамазаном, который описан в этом романе, в шестой главе.

Часто, мы садились в его Logan и нарезали круги по вечерней Москве, размышляя о жизни и мечтая о том, как он станет режиссером, а я сценаристом. Только, вот в чем несправедливость (и это как раз та самая несправедливость, которую я хочу исправить). У него больше нет такой возможности – стать режиссером. У него нет больше никаких возможностей, даже самой простой – рассказать своим детям сказку. Его самого больше нет. У него отобрали эту возможность люди, которые, наверное, даже не знали его.