Джеймс Гарднер - Отряд обреченных

Если только… погибший человек не такой, как все остальные.

Два столетия назад Высший совет Адмиралтейства провел засекреченные исследования и выяснил, что смерть одних вредит моральному состоянию флота больше, чем смерть других. Если пострадавший пользуется популярностью, всеми любим и, что немаловажно, физически привлекателен, товарищи переносят его гибель крайне тяжело — их производительность может упасть на тридцать процентов. Друзья погибшего нуждаются в длительном психологическом лечении. Те, кто послал человека на смерть, иногда не могут избавиться от чувства вины до конца своих дней.

Однако если жертва не столь популярна, не столь всеми любима и уродлива… Что ж, всякое бывает, нужно жить дальше — такова общая реакция.

Никто не знает точно, с каких пор Высший совет в своей политике стал принимать в расчет человеческую реакцию именно такого рода. Постепенно, однако, корпус разведчиков превратился из команды здоровых, ясноглазых добровольцев в нечто менее фотогеничное.

Потенциальные рекруты были «мечеными» с самого рождения. Дефективные. Уродливые. Странные. Если физические проблемы ребенка означали его недееспособность или если у него не хватало ума и силы воли, чтобы стать хорошим разведчиком, все новейшие достижения медицины бросались на то, чтобы помочь ему стать как можно ближе к норме. Однако если ребенок обладал способностями и недостатками, так сказать, «в одном флаконе», если он был достаточно умен, чтобы удовлетворять требованиям разведки, но в то же время достаточно иным, чтобы восприниматься не совсем нормальным человеком…

…тогда в будущем его ждала черная форма разведчика.

Я пишу все это, глядя на фотографию нашего курса перед выпуском. В первом ряду сидят те, чьи проблемы камера уловить не в состоянии: заика Томас, Феррагамо, голос которого остался детским, даже когда он вырос; моя соседка по комнате Уллис Наар, обычно конвульсивно мигающая каждые две секунды, но во время съемки сумевшая удержать глаза открытыми; Тент, постоянно громко пускающий газы… Ну кто мог воспринимать это посмешище всерьез? Конечно, не товарищи по команде. Когда во время первого же контакта дикари живьем содрали с парня кожу, его коллеги несколько дней притворно погоревали, а потом и думать забыли о нем.

Система работала.

Возвращаюсь к фотографии. Значит, за внешне нормальными разведчиками выстроились мы — с выпученными глазами, трехпалые, страдающие ожирением, с дефектами лица или тела. Никто не улыбается, многие пытают спрятаться за теми, кто сидит впереди.

Какой бездумный чиновник заставил нас позировать для этого снимка? Мне не раз говорили (самодовольным тоном), что наше общество оставило далеко позади дни, когда уродцев выставляли напоказ.

Большинство моих товарищей современная медицина могла бы излечить. Ни для кого это не было секретом. Кто из нас не захаживал в медицинскую библиотеку и не искал там материалы, где описывался его случай? Кто из нас не знал имена по крайней мере пяти специалистов, способных превратить его в нормального или почти нормального человека? Однако закон защищал право Адмиралтейства оставлять нас такими, какие мы есть. Зачем, посылая нас на опасное задание, лишать кого-то сна?

Чтобы выносить мудрые решения, адмиралы должны хорошо высыпаться.

Большую часть своего времени я рецензировала отчеты других разведчиков. На наш бортовой компьютер каждый день поступали самые свежие данные и сохранялись на жестком диске, пока я не изучу их. По большей части они представляли собой просто текущие комментарии, обязательные для всех разведчиков, высадившихся на незнакомой планете. (По окончании учебы всем разведчикам вживляли в гортань передающее устройство. С близкого расстояния оно было отчетливо различимо, но никого не волновало, что на шее и без того уродливого разведчика торчит какая-то шишка.)

Иногда комментарии, которые я слушала, резко обрывались. Такие трансляции мы называли «Ох, дерьмо», потому что разведчики часто выкрикивали эту фразу за мгновение до того, как их микрофон умолкал навсегда. Что такое они увидели, прежде чем передача прервалась, — узнать это удавалось редко.

Слушая отчет кого-то, знакомого по Академии, я иногда спрашивала себя, окончится ли он упоминанием дерьма. Далекий голос говорил и говорил в тишине моей каюты, и каждое слово могло оказаться последним. Иногда по полчаса я слушала лишь пустую тишину, не желая верить, что это все.