Феликс Разумовский - Зона бессмертного режима

«Так, говоришь, начало всех начал? — Бродов тронул могучую калитку на пружине, не спеша вошел, отодвинул засов, приоткрыл ворота. — М-да, надежный причал». Сел на своего механического зверя, зарулил во двор и увидел зверя настоящего, живого, во плоти и шерсти. Котяру Тимофея. Огромного, башкастого, настоящего сибиряка. Тот еще был мелкий хищник, древнее животное — ужасный ловелас, невиданный бретер и жуткий хулиган. Видели не раз, как он ухлестывал за соболюшками, псы во всей округе не связывались с ним, а однажды он по-крупному поссорился с лисой, с весьма печальными для той лисы последствиями. Сейчас же хищник пребывал в засаде — судорожно бил хвостом, алчуще скалил пасть и не сводил глазищ с вороны, разгуливающей у сарая. Гневно он посмотрел на Бродова, испортившего ему всю малину, матерно мяукнул, зашипел и живым болидом, рыжим и хвостатым, полетел куда-то в сугробы за хозблок. Ездят тут всякие на механических уродах, рычат непотребно, распугивают дичь. И где теперь, спрашивается, добычу взять? Мыши все в округе пойманы, крысы передушены, змеи на зимовке, кроты ушли в подполье. Поневоле полезешь чей-нибудь курятник. В общем, чудо как хорош был хищник Тимофей, не рыжий сибирский кот, а настоящий орел. А вот собачьей будки во дворе что-то не было видно — и не бином Ньютона, и не квадратура круга, любому местному понятно, почему это так [24].

А между тем послышалось движенье, мощно отворилась дверь, и на крыльцо ступил хозяин дома Глеб Иванович Бродов. Такой же, как и сын, огромный, рослый, только вот не бритый гладко, по-городскому, а с окладистой бородой.

— Ну, Данила, здорово, — спустился он с крыльца к Бродову-младшему, мощно поручкался с ним, с чувством обнял. — Давненько не виделись.

— Здравствуй, батя. — Данила закряхтел, радостно оскалился. — Ну уж давно. С прошлого семинара. Недели две будет.

Ладно, разговоры разговаривать на морозе не стали, пошли в дом. В светлую, обставленную добротной мебелью просторную комнату с высоким потолком, большими окнами, внушительной, в зеленых изразцах печью. Пахло чистотой, хлебом, глаженым бельем. Родительским домом.

— Здравствуй, мама, — расцеловался с матерью Данила, вытащил пуховый, наверное, уже сотый по счету платок. — Вот, для тепла. А где наша геройская баба Аля?

На полном серьезе сказал, без тени улыбки. Его бабушка по отцу, Алена Дормидонтовна, за свою долгую жизнь повидала всякого. Дочь двоеданца [25]-мельника, раскулаченного товарищами, она добровольцем в Отечественную отправилась на фронт, воевала, была ранена, выжила в концлагере и вернулась домой беременная и наполовину седая. Однако не пропала. Вскоре вышла замуж за крепкого сибиряка, вырастила и воспитала четырех сыновей и сейчас, похоронив супруга, жила у старшего — в полнейшем уважении, довольствии и радости. Хоть и на девятый десяток пошла, а умирать не собиралась. Зубы все свои, осанка статная, взгляд живой, оценивающий, с незлобивым юмором. Так смотрят бывалые, много чего видевшие люди. В общем, та еще бабушка, божий одуванчик, хранительница и разжигательница бродовского очага. А вот и она…

— Значит, приехал, — отворачиваясь от жара, внесла баба Аля домашний хлеб, привычно положила на стол и посмотрела на Данилу так, будто тысячу лет его не видела. — Внучок…

— Здравствуй, ба. — Бродов с осторожностью обнял ее, вытащил оренбургский платок, который через кольцо продеть можно. — Носи на здоровье.

Платок был серый, один в один как у матери и, наверное, тоже сотый по счету. А что привезешь еще-то? Вроде все есть.

— Спасибо, внучек, — кивнула бабушка и тонко улыбнулась со скрытой иронией: — Ты все в своем репертуаре. Ну что, ребята, хлеба поспели, можно начинать.

Дважды уговаривать никого было не надо, сели за стол. На нем — всего горой, и свежее, с пылу с жару, и томленое, бочковое, из-под гнета. Шпигованная поросятина и малосольный ленок, тушеная медвежатина и лососевая печень, вареная икра и жареные пельмени. А котлеты из сырка — рыбы, чье мясо слаще куриного, картошечка, грибки, светящиеся изнутри вилки капусты. И конечно же, омуль, омуль, омуль, гастрономическая гордость байкальской земли. Только вот что-то мало стало его в озере, в знак искреннего уважения называемого исстари морем.

— М-м, холодненькая. — Бродов-старший открыл бутылку, привезенную Бродовым-младшим, не торопясь налил, дернул взволнованно кадыком. — Ну, за нас, за семью, за фамилию. Бывайте, други, живы и здоровы.

Чокнулись, выпили, взялись за еду. Не торопясь, со вкусом и молча. Какие могут быть разговоры, пока не утолен первый голод? Не скоро налили по второй, потом выпили в охотку под лососевую тешу, и слово за слово, не спеша, потекла застольная беседа. О том, о сем, об этом. Только боже упаси не о политике, не о Думе, не о выборах, не о темпах роста нашей жизни и не о харях, что каждый день показывают по телевизору. Зачем портить аппетит?