Стас Северский - Боец тишины

Эх, Игорь Иванович, не вовремя вы меня из Берлина вытащили! Знаю, что дела англичан горячими кострами горят и холодные тени мне под ноги бросают, но — не вовремя вы меня из Берлина отозвали!

Я выглянул тайком из темноты, вдохнул чистый воздух с горьким дымом догорающей сигареты и огляделся тихонько. Вдали виднеется лучик белого света — Снегирев в пролеске бродит, собирает что-то под сосной… видно, — шишки. Это он о жене заботится — болеет она у него постоянно и поделки мастерит из всяких таких штук вроде шишек. Жена у него — подруга боевая, верная и преданная. Она с ним вместе по всем горячим точкам моталась — по всем, в какие она только могла попасть… в какие ей только разрешали поехать. Вот и подцепила где-то там чужеземную заразу какую-то… вот полковник и старается ее болезнь долгую скрасить хоть как-то — он никогда ее мучений из головы не выпускает. Да, они друг о друге много думают. А я… Я о многом думаю… в основном, — о себе, о своей стране и о своей службе. У меня ведь нет ничего, кроме страны, и никого, кроме командира, — Игоря Ивановича. Я пережал окурок пальцами, гася дымящий огонек, положил в пустой подсумок. Прикрыл рукой пламя, прикурил еще одну сигарету. Закрыл люк, закрутил вентиль, и всмотрелся в затянутые тучами выси. Видно, будет гроза… видно, от этого гнетет так тягостно.

Пропахший прелой травой и сосновой хвоей ветер обдал меня осенним холодом. Обернулся, вглядываясь в темный и тихий лес, скрывающий вдали завитые колючей проволокой заборы… вошел в открытые двери еще более темного и тихого корпуса… Все на объекте будто вымерло… Да вообще так оно всегда и бывает… Так оно и должно быть, когда на объектах объявляюсь я, — ведь меня запрещено видеть… меня нельзя знать. Все системы слежения отключены — иду к лестнице по короткому коридору, не думая, что меня видят, и светлый открытый взгляд Славы Соколова окончательно меняется, становясь иным, — моим истинным, никаким… похожим на чистый лист. Я скидываю мокрую куртку, стягиваю словно приклеенную к спине майку, поднимаясь по ступенькам… сжимаю челюсти и свожу плечи на пропахшем хвоей сквозняке. Из головы не идет, что недалеко отсюда, в Москве, снова бунтует толпа, заведенная старым правительством и пока не задавленная новым. Никак люди не поймут, что ничего не сделают нашей нынешней власти, как ничего не сделали ставленнику британцев и их товарищей. Они не понимают, что сейчас у власти не человек, взявший у врага деньги и отдавший врагу волю вместе с душой. Не понимают, что наши генералы поставили другого человека, могущего объединить и освободить от, скрыто вторгшегося, врага страну… могущего захватить власть и стать не человеком, а кошмаром — очередным чудовищем беспредельного властвования… ведь после вражеского вторжения и беспредела всегда приходит или конец, или — жесткая диктатура. Они никогда ничего не понимают — только хотят или не хотят… А главное, — всегда хотят хорошего и никогда не хотят терпеть плохого, хоть плохого — всегда столько же, сколько хорошего. Когда хорошего мало, — мало и плохого, но им не по душе, что хорошего — мало. А когда много хорошего и много плохого, — им не по душе, что плохого — много. Из-за этого люди и кружат по страницам истории, обжигая, как мотыльки, свои крылья об одни и те же огни и сгорая, как мотыльки, вдали от своей цели. Из-за этого жизнями людей и распоряжаются — «волки»… «Волки» ведь видят то, что стоит у них в глазах, а не — в голове… Мы видим войну, а не мир… видим всегда и везде… и воюем всегда и везде.

Я остановился, когда расслышал знакомый шаг — широкий, решительный… и при этом — приглушенный.

— Слава!

— Слава Отечеству, Игорь Иванович! А я вид теряю и от Снегирева скрываюсь.

Генерал выступил из мглы, и всмотрелся в мое лицо, лишенное возраста и отличительных черт, хитро-прищуренным взглядом. Ничего другого от него и не ждал. Просто, разведчики нелегалы вроде нас — народ насмешливый, как никто иной… Просто, знания подноготной людей и правды жизни не позволяют разведчикам вроде нас жить, не насмехаясь надо всем, что остальные люди считают серьезным… Мы ведь в такой кровавой грязи возимся, что только за счет жесткого веселья выживаем и высокой цели из виду не теряем.

— Я Слава, на час — спешу… водителя у ворот оставил.

— Ясно.

Игорь Иванович закрыл окно, опустился на подоконник… поднялся, стряхнул палые листья, принесенные ветром, и снова сел, серея лицом в тусклом лунном свете.