Михаил Афинянин - С отрога Геликона

Дальше – больше. Мы добрались до пола. Пол был римским. Мы сантиметр за сантиметром открывали напольную мозаику. Удивительно было, что по римскому полу продолжали ходить во времена Меровингов и, больше того, предприняли попытку его реставрации. При этом, работа была сделана на удивление качественно и с использованием камня греческого происхождения. Особенно показательным в этом плане было лицо мальчика-Амура, держащегося за подол платья своей матери Венеры. Поверхность правой половины его лица оказалась лишь чуть менее изношенной в сравнении с левой, а в остальном отличия было на вид найти практически невозможно. Затем мы, конечно, добрались до римских слоев и обнаружили вполне ожидаемые следы разрушений: сначала в V в., когда вследствие участившихся германских набегов вести хозяйство вдали от защищенных пунктов стало невозможно, а потом во второй половине III в., что хорошо коррелирует с нападением аллеманов и ютунгов на Рецию.

Самое интересное началось после. Весь внешний декор и напольная мозаика хотя и запаздывали лет на двести, были типичны по крайней мере для античности. Совершенно непредвиденный сюрприз ожидал нас в под полом подсобных помещений этого необычного поместья. В римскую эпоху этот подвал использовался в качестве эргастула, тюрьмы для провинившихся рабов. Раннесредневековые владельцы уделили подвалу особое внимание: они тщательно гидроизолировали его стены смесью битума и смолы (само по себе это уже уникально для средневековой Европы) и замуровали два окна. Таким образом, они создали внутри достаточно сухой микроклимат, способствовавший хорошей сохранности органических материалов. Там хранили выполненные в классической греческой манере мраморные статуэтки, сохранившие оригинальную полихромию и, – очевидно, самое главное, – четырнадцать пергаментных свитков.

Статуэтки, все примерно одинаковой высоты в тридцать сантиметров, стояли каждая в своей нише. Если в этом подвале сесть на пол, то складывается полное впечатления разговора с ними – все статуэтки приходятся сидящему на уровень глаз. На потолке невооруженным глазом были видны следы копоти – меровингские хозяева частенько приходили сюда с масляными лампадами и проводили тут немало времени. В углу стоял небольшой сосуд, в котором мы обнаружили остатки масла. Его доливали в светильник по мере надобности. Вероятнее всего, после ухода хозяев, до нас в этот подвал никто не входил. Лестница была замурована сверху многотонной каменной плитой.

Я перечислю здесь эти статуэтки. В центре помещалась фигура голубоглазой девушки в шлеме и доспехе, с круглым щитом со слабо проступающим на нем лицом мужчины. Лицо было обрамлено золотыми солнечными лучами, то есть принадлежало антропоморфизированному солнцу. Мы прозвали эту девушку для себя Минервой. Справа от нее стояла женщина в светло-голубом платье. Мы прозвали ее «голубой девой». Далее располагалась небольшая композиция, на которой некое морское чудовище, выпрыгивало из воды вместе с держащейся за его шею женщиной с экстатическим выражением лица. Эта композиция получила символическое название «девушки с тритоном». За ней следовала ниша с круглолицей женщиной-охотницей. За спиной у нее был горит с луком и стрелами, на поясе нож, а у ног лежал, вероятно, убитый ею олененок. При этом, в теле олененка не было ни стрелы, ни вообще какой-либо раны. Не сговариваясь, мы все стали именовать эту женщину Аталантой. Еще правее стояла светловолосая девушка в простой одежде с заткнутым за пояс полотенцем. Она смотрела на свою правую ладонь, поднятую на уровень груди. На ладони стоял маленький человечек с крыльями бабочки за спиной. Он смотрел на девушку так, будто бы, разговаривал с нею. За этой статуэткой у нас закрепилось имя «девушки с эльфом». Наконец, замыкала вереницу женских образов черноглазая миловидная девушка с ямочками на щеках в нежно-розовом платье с голубой накидкой, покрывавшей плечи. О ее прозвище мы со студентами долго спорили, но в итоге победила «невеста».

По левую руку от Минервы шли сплошь мужчины. Первый из них был прикован к черной скале истекающим кровью, заросшим ниспадающими на лицо волосами и практически нагим, в одной набедренной повязке. В нем было трудно не угадать Прометея. Соседствовал с ним сидящий за игрой рыжий и грузноватый кифаред. По поводу него разногласий так же не возникло, потому что все признали в нем Орфея. Дальше шел «портрет минойского семейства» – так мы назвали следующую скульптурную композицию. На ней изображенный в полный рост мужчина средних лет, нежно, по-семейному опирался руками на плечи темноволосой женщины в наряде, характерном для минойских фресок. Эта женщина сидя держала на руках ребенка. Следующей, тоже сидящей фигуре мы дали название «кострового», поскольку человек на ней сидел на древесной колоде с длинной палкой в правой руке и внимательно смотрел на горящий перед ним костер. По следам копоти и пепла было видно, что в кострище «кострового» время от времени жгли лучины. Крайним в этом мужском ряду оказался зеленоглазый и рыжеволосый юноша с проникновенным, напряженным взглядом заносящий для удара короткий меч. У клинка этого меча был довольно странный изумрудный цвет, очаровавшись магией которого, мы окрестили этого юношу «убийцей Пифона».