Н. Гоголь - НЕ НОС

Поскольку вышеупомянутая часть тела упоминается в тексте в разных вариантах, то на это следует обратить особое внимание. Там, где прошлись ножницы редактора, звучит благозвучное «не нос» – чаще всего, когда мы читаем обращение автора к читателю или следим за самим повествованием. Но вот в живой речи, которая довольно часто встречается в тексте, такая замена оказалась не позволительной, поскольку существенно искажает смысл фраз. Ну как, к примеру, поместить в тексте широко распространённую в русском быте идиому:

–А иди-ка ты на …

Как? Используя вместо вполне конкретного адреса аморфное «не нос»? Это что же получится: «А иди-ка ты на «не нос»»?

Понятно, что в реальной жизни никто и никого таким образом не посылал. В реальной жизни чаще всего используют в подобных случаях слово, начинающееся на букву х , и в печатной литературе обозначаемой так: « х …». Что касается реальной жизни, то я должен указать на то, что есть определённая прослойка жителей России, как я заметил – в основном строители, – которые, используя это слово как корень, добавляя к нему разные приставки, суффиксы и окончания, выстраивают фразы, которые понимают только они, причём сразу, например:

– Ты что, ох…ел? Нах…я ты эту х…ню прих…ярил к этой х…не?

А теперь представим себе эту фразу с литературно корректной заменой этого слова, например, на «не нос»:

– Ты что, оненосил? Наненоса ты эту неносю приненосил к этой неносене?

Непонятно, правда?

Словом, введение я написал, гонорар за это получил и желаю вам здравствовать.

Искренне ваш Сергей Геннадьевич Светуньков.

Мая 22 числа 2003 года случилось в Петербурге необыкновенное происшествие. Парикмахер интимных причёсок Иван Яковлевич, живущий на Вознесенском проспекте (в суматохе 300-летнего юбилея города фамилия его была утрачена; и даже на углу стены дома на пересечении Вознесенского проспекта и проспекта Римского-Корсакова, на вывеске его – где изображён упитанный господин с ножницами и надписью «а также тату и пирсинг на разных местах», – ныне на стене уныло пылится только след от вывески), парикмахер Иван Яковлевич проснулся довольно рано по питерским меркам – в девять утра – и услышал запах жареных блинов. Встав с постели и выглянув на кухню, он увидел, что супруга его, довольно дородная женщина, всю сознательную жизнь ворчащая на мужа – не по злому характеру, а поскольку так надо, ставит на стол блинчики с творогом.

«Сегодня я, Прасковья Осиповна, не буду пить кофий, – сказал Иван Яковлевич, – а вместо того выпью огуречного рассолу, а блины откушаю с чайком». (То есть Иван Яковлевич хотел бы отпить и кофе к блинам, но Прасковья Осиповна в таком случае не дала бы рассолу, а после вчерашнего у Ивана Яковлевича весьма сильно болела голова и во рту было просто препротивно). «Пусть дурак пьёт рассолу; мне же лучше, – подумала про себя супруга, – останется лишняя порция кофию». И выставила из шкафа трёхлитровую банку с солёными огурцами – «На, аспид, опохмеляйся!»

Иван Яковлевич исключительно для приличия умылся, причесал свою бородку и, усевшись перед столом, открыл банку с солёными огурцами, налил себе рассолу в гранёный стакан, придерживая указательным пальцем огурцы, устремившиеся было за рассолом и, сделавши значительную благостную мину, принялся пить. Рассол был горько солёным, но, вливаясь в раскалённую перегаром утробу Ивана Яковлевича, он превращался в живительную влагу. Довольно крякнув после последнего глотка, Иван Яковлевич вытер тыльной стороной ладони правой руки губы, и, торопясь, протянул руку к блинам. Взяв лежащий на блюде блин, нежно охватывающий начинку, Иван Яковлевич обмакнул его в растопленное сливочное масло, и собрался, было отправить его в рот, как Прасковья Осиповна сказала ему: «Сколько раз тебе, нехристю, говорю! Даже после перепоя веди себя по-людски! Я же ещё не села за стол а ту уже жрать набросился! И за что послал мне господь такое наказание?».

Иван Яковлевич тяжело вздохнул, но подчинился, положив блин на тарелку перед собой. Прасковья Осиповна была женщиной довольно крупных размеров, тяжела на руку, но страшнее любого её физического воздействия Иван Яковлевич страшился её морального давления. Нередко в кругу своих приятелей он говаривал по этому поводу: «Как начнёт меня пилить, так конца и края нет – всё пилит и пилит, пилит и пилит! Всю стружку снимет, а потом как за нутро примется – так хоть вешайся! Но, думаю, и это не поможет». Поэтому Иван Яковлевич, ощущая при этом ещё и некоторую вину за вчерашнюю пьянку, покорно положил блин на тарелку, и только тут заметил, что блин этот значительно отличается от своих собратьев, аппетитно лежащих ровной поленницей на блюде посередине стола. Он был длиннее и толще их. К тому же начинка блина была упругой, в то время как остальные блины даже с виду выдавали все признаки наличия внутри себя творога.