Луковская Владимировна - Княгинины ловы

– Уймись, Ростислав, оставь гостей в покое! Не видишь, устали в дороге, – раздался с крыльца мягкий женский голос. То была Заозерская княгиня Улита. Пришлые с любопытством вскинули головы.

Княгиня была совсем не такой, как писало пылкое воображение Димитрия. Он представлял, что увидит пленительную степную красавицу, дерзкую и гибкую, со смелым распутным лукавым взглядом и чувственными, зовущими к поцелую губами. Но перед ним стояла скромная, краснеющая от смущения молодая женщина. Она – то бросала на гостей робкий взгляд, то поспешно опускала глаза. На щеках алел румянец. Улита оказалась небольшого росточка, с округлыми плечами и выдающейся грудью, которую она прикрывала рукой с кружевной ширинкой 29 29 Ширинка – платок. . Миловидное лицо, с правильными чертами, до роковой красавицы не дотягивало. Чернореченский князь был, с одной стороны, разочарован, а с другой – вздохнул с облегчением: ну ловы, так ловы, за тем и ехали.

Маленький князь обиженно надул губы:

– Да мы ненадолго, я только комоней покажу.

– В баньке попариться гостям надобно да откушать, а ты с жеребцами своими.

– Ничего, – улыбнулся Димитрий, – мы не устали. Пойдем, князь Ростислав, покажешь своих красавцев.

Чернореченский гость заговорщически шепнул:

– Ты, князь, что волю бабам даешь, аль не хозяин в доме своем?

Пахомий так и прыснул:

– Да кто б говорил! Ты, княже Ростиславе, мать слушайся, чай, вон у него уж у самого борода, а и то за материнский подол все держится.

– Кабы держался, так тут бы не хаживал, – огрызнулся Димитрий.

Первак, Пахомий и Чернореченский князь сидели в жарко натопленной баньке. После промозглого бежского ветра окостеневшие пальцы на ногах больно покалывали. От пара кружилась голова. Было приятно и блаженно.

– Ростислав говорит, завтра медведя травить пойдем, они там местечко приметили. Рогатины свои возьмем, оно надежней, и броню, князь, надо бы надеть. Весной зверь голодный, свирепый, в броне оно надежней, – Первак всегда все стремился продумать заранее.

– Заладил, надежней да надежней. Стану я на ловы броню на себе таскать, нас толпа какая, а медведь один, чего бояться? Вы, как хотите, – запальчиво заявил Пахомий, – а я в броне не пойду.

– Подумаем, – расслабленно промурлыкал князь,– до завтра еще дожить надо.

– И то верно, сегодня на пиру еще погуляем, хмельного их отведаем, – повеселел Пахомий.

– И на меды сильно нечего налегать, чай, не дома, – неугомонный Первак и здесь одергивал дружка.

– Ты, Димитрий, свету белому радоваться не умеешь, – пробурчал Пахомий.

– Зато ты больно весел, на двоих хватит, – не уступал Первак.

– Ну, будет вам, опять сцепились попусту. Как княгиня-то здешняя вам?

– Баба как баба, ничего особенного, я-то уж думал …, – и Пахомий пренебрежительно махнул рукой, – правда, грудастая, может, она этим и берет.

Боярин для смеха толкнул грудью князя в плечо, оба расхохотались. Первак лишь кисло улыбнулся, он с детства стараниями матушки имел искренний страх перед грехом, и похабные разговоры не любил.

– Гляди, ты, праведник-то наш весь наморщился, – поддразнил Пахомий, – надо было с чернецом в скит идти, а не с нами на ловы.

– Ежели можно было б с таким балаболом, как ты, князя оставить, так, может, и ушел бы. Душе на ловы за благодатью завсегда лучше, чем телесам – за зверьем.

– Как тебя дома терпят такого нудного, подружью небось заучил? Покуда с десяток молитв не прочитает, на постель с собой не кладешь. Вот деток у вас и нет, когда вам – у вас то посты, то молитвы.

Лицо у Первака побагровело, на лице заходили желваки, он двинулся на обидчика как раненый шатун. Князь понял, что Пахомий зашел слишком далеко в своих насмешках, и кинулся разнимать своих бояр.

– Уймись, Димитрий, уймись! – безуспешно взывал он, хватая Первака за руку.

– Прости меня, дурака, – прокричал и Пахомий, не столько из страха, сколько от стыда. Он и сам понял, что шутя, ударил по самому больному.

– Сам же сказал, что я балабол, сначала мелю, потом думаю.

Первак тяжело вздохнул, развернулся и, не промолвив ни слова, сел в углу.

– Ополоумел что ли?! – зашипел на Пахомия князь. – Нешто не знаешь, уж десять лет на коленях перед образами стоят, чтоб Бог дитя послал, а ты?!

– Да понял я уж все, нечистый попутал, скверное это место – баня, так всякое дурное и лезет. Должно, выходить уж пора.

Стол заозерские приготовили на славу. Здесь в княжеских хоромах бедность никого за полы не хватала, всюду чувствовались сытость и достаток. Жаркое дразнило за нос, заморское вино и мед звали утолить жажду, к золотистым пшеничным хлебам рука тянулась сама.