Игорь Бунич: Д’Артаньян из НКВД: Исторические анекдоты

— Посмотрел я уже, — отвечаю, — всё в порядке.

— Нет, — говорит товарищ Менжинский, — свидетельство можешь оставить себе. Храни на память.

— Разрешите вопрос, — говорю, — Вячеслав Рудольфович.

— Спрашивай, — улыбается Председатель.

— А разве оно не секретное? Если кто увидит?

— Секретное? — переспрашивает товарищ Менжинский. — Нет оно не секретное. Конечно, ты им особо не хвастайся и на стенку не вешай. А так — держи у себя. Мало ли возникнут какие вопросы с жилплощадью или ещё с чем. Да и вообще по закону брачное свидетельство должно храниться в семье. Зачем же мы с тобой будем совзаконность нарушать?

Через неделю я, можно сказать, об этом случае уже почти и забыл. Жизнь идёт дальше, но человек-то я живой. Присмотрел девушку, давай с ней шуры-муры всякие разводить. Переехала она ко мне. Любовь такая, что только голуби воркуют.

Тут меня вызывают в политотдел. “Что же вы, — говорят, — дорогой товарищ, себе позволяете? Что же вы тут аморалку разводите? При живой жене сожительницу в доме поселили? Кто же вам позволил “Кодекс чекиста”, составленный самим Феликсом Эдмундовичем, нарушать? Можно сказать даже — откровенно над ним глумиться?”

“Конечно, — думаю я, — Феликсу Эдмундовичу, который ещё на царской каторге стал импотентом, легко было там всякие моратьные кодексы сочинять. А, ежели ты здоровый мужик, то куда деваться?”

Так я думаю, но вслух-то мне сказать, вроде, и нечего.

— Виноват, — говорю, — исправлюсь.

— То-то, — отвечают, — на первый раз прощаем. Но чтобы и духу её на твоей жилплощади не было!

Что же мне делать? Дай, думаю, жениться попробую. Товарища Менжинского давно на свете уже нету. А кто ещё доказать может, женат я или нет?

В политотделе, правда, об этом знали, поскольку я в учётной карточке сам сдуру написал, что женат. Не дойдёт, думаю, до политотдела!

Ан нет! Только мы подали в ЗАГС заявление, вызывает меня начальник и в ужасе орёт: “Ты что, Василий, сдурел? Ты что же это такое вытворяешь? Ты срок хочешь получить за двоежёнство? Если тебе уж так приспичило, я тебя комендантом в женскую зону пошлю. Развлекайся там сколько хочешь, если тебя лесбиянки не зарежут!”

Тут уж понял я, что некуда мне деваться. Всё вокруг схвачено!

Смирился я со своей печальной судьбой. Случайные женщины, конечно, были, но чтобы с кем-то постоянно — Боже упаси. От стукачей из Политотдела укрыться было совершенно невозможно.

А тут и война началась.

Я во время войны в одном таком хитром месте находился, которое и немецким тылом назвать можно, а можно — и нашим. Другими словами, находился я в глубоком тылу обеих враждующих сторон. И, разумеется, на таком нелегальном положении, что и Штирлицу не снилось.

— Где же это такое место находилось, — прерываю я Лукича, — которое можно было считать глубоким тылом и наших, и немцев?

— Было такое, — смеется ветеран, — я тебе о нём как-нибудь потом расскажу. Сейчас не об этом речь.

Война уже кончается. Вдруг меня вызывают в Москву. Оттуда, я тебе скажу, добраться в Москву, как с Южного полюса. Я спрашиваю: “Что за срочность такая? Ставите все задания под угрозу срыва. И меня засвечиваете!”

“Прекратить разговоры. Москва приказывает — выполняйте!”

Выполняйте, так выполняйте. Прибыл я в Москву на американской летающей лодке “Каталина”. Сели на пруду в Химках, на берегу меня машина ждёт, и в родную контору на Лубянскую площадь отвезли.

Я иду прямо в приёмную к товарищу Кабулову. В приёмной человек двадцать сидит генералов, ждут. Но адъютант, как меня увидел, вскочил и кричит: “Ну, наконец-то! Проходите, Василий Лукич. Товарищи, извините. Важнейшее дело, контролируемое Ставкой Верховного главнокомандующего”.

И таким тоном он это сказал, что все находящиеся в приёмной встали, а меня пот прошиб:

“Что же это за дело такое, — думаю, — при чём тут Ставка Верховного?”

Мы тогда совсем не на Ставку замыкались, а на отдел спецзон ГУЛАГа, который к Ставке никакого отношения не имел.

Вхожу я в кабинет к товарищу Кабулову. Он из-за стола выходит и тащит меня в боковую комнату, где, согласно их кавказских обычаев, сервирован стол с вином и фруктами. Не очень-то я был любителем ихнего сухача с хурмой, но оказываемую мне честь оценил. Особенно со стороны товарища Кабулова. Он — человек восточный, хитрый.

Наливает он мне вина в бокал и говорит:

— Очень рад видеть тебя, Василий Лукич, живым и здоровым. Многие завистники твои говорили, что на своём новом поприще ты наверняка шею себе свернёшь. Но ты, как всегда, на высоте остался. И рад тебе сообщить, что руководство, представило тебя к правительственной награде. Не помню только к какой. Но весит награда не меньше девяти грамм. Это точно.