Александр Гончарук - Принцесса на курьих ножках, а впрочем, о делах земных, неземных и иноземных. Разноцветные истории

Часа два наверно этак ржал да ржал, а потом захрипел, хахрюкал да и рассыпался, и очевидно стало, что и он-то был тоже совершенно из песку.

«Вот тебе бабушка и огурец!», сказал на то герцог Колотушкин, а что ж тут еще можно было сказать? И бывают же этакие явления в природе! А мухи тоже в свою очередь жужжат: «Вот к чему страсти-то несдержанные ведут. Разрадовался уж больно – вот и окочурился совсем беспредметно!»

Сел тут Колотушкин поскорей на ковер-самолет свой мушиный да и полетел прочь от греха подальше, покуда еще какого-нибудь худого чуда не случилось. А историю эту никому он после не рассказывал, расскажи-ка, пожалуй, кому, так и услышишь тут же: «Ври больше!» И вообще герцог Колотушкин считал, что не для того у человека уши растут, чтобы в них всякие неприятные речи попадали, а потому и сам больше помалкивал и вату в уши затыкал, от всяких пагубных излишних звуков.

А если уж истинную правду хотите узнать про то да про се, то поспросите-ка лучше у мух. Они существа древние, динозавров пережили и неандерталов и похолодания и потепления всякие. И до нас они были и после нас будут. И после всех всех «после» верно тоже – то есть наверное всегда.

И чихать им вобщем-то на все эти эволюции они и так уж достигли пределов идеального совершенства.

2014—20

Жил раз в Париже герцог по прозванию Конфитюр и все почему-то ужасно, просто ужасно как его любили. И бывает же такое!

Стоило ему только выйти на улицу, как народ так и облеплял его, совсем как фруктовые мухи переспелый персик, а в особенности же дамы, кои ужас как уж падки на всякие сласти! Так вот и ходил он бывало эдак-то целый день – весь облепленный дамами, будто мухами.

И хотя герцога, как сказано, все ужасно любили, но он сам-то сроду никого не любил, кроме разве самого себя, но по правде сказать и не было никого в мире, кого можно бы было рядом с ним поставить, такой он говорят был наружно сладкий и даже мед ему в этом в значительной мере уступал.

Он был словно самая высокая гора, а самая высокая гора никого не может любить, потому что, то что выше не может любить, то что ниже. Но то что ниже хочет того же значения, что и то что выше, потому что думает, что оно ведь ничем не хуже.

И однажды из-за этого возникла даже самая настоящая революция. Совсем бедный, простой люд все же как-то однажды прослышал (ведь ничего ни от кого толком-то никогда не скроешь), что герцог Конфитюр есть самое сладкое существо этого мира и потому все богатые и знатные сколько их ни есть на сем свете трутся и тусуются возле него как очумелые, а их бедняков даже и близко к сему удивительному удовольствию не подпускают.

И они само собой подумали: «А чем мы хуже? Мы тоже хотим там тереться и тусоваться».

Но добровольно-то своим добром никто ни с кем делиться не станет и пошла тут, конечно, сплошная междуусобная драка и просто смертоубийственная революция из-за дележки имущества.

А один французский доктор как раз придумал удивительный аппарат для полного удаления головы, если кому например голова мешает, то ее… раз! И можно насовсем удалить, будто ее и не было вовсе – и бриться не надо.

Доктора этот прозывался Гильотеном, посему видать и аппарат окрестили по родственному, будто это его совсем законная супруга, гильотиной.

А после когда уж стали аппарат этот вовсю применять, то пошла такая неразбериха, что весь ход истории и прочих наук совсем нарушился.

Головы оказывается так легко отделялись от тел, что и королю, и королеве и самому доктору Гильотену и многим прочим дамам и кавалерам стало не нужно больше причесываться.

Даже и герцог Конфитюр угораздился под эту процедуру, и когда он остался совсем без головы, то все увидели, что был он вовсе не человек, а совсем совсем стеклянная банка- склянка.

А когда из этой банки потекло удивительное варенье, то его тут же и окрестили конфитюром в честь герцога, и народ отведав от сего невероятно чудного состава совсем было спятил, поскольку вдруг прозрел и понял, что такое сладкая жизнь и почему герцог был таким сладким. И все, кто остался еще с головами, ели ложками и ладошками и кто чем мог, и лизали и лакали и плакали и смеялись и всем было так хорошо будто уж ничего плохого в жизни совсем не стало.

Но ведь всем хорошо быть просто никак не может, потому что некоторым всегда будет намного лучше, а чтобы достичь уже полного равенства надо бы пожалуй всех оставить совсем без голов или по крайней мере сделать их внутри совершенно пустыми. К чему постепенно все развитие, волей или неволей, кажется, и стремится.