Владимир Белобородов: Хромой. Империя рабства

Они улыбались, что-то спрашивали, я мычал в ответ, мол, говорить не умею. Они накормили меня, осмотрели. Один с ехидной рожей, всё щупал мои руки. Даже в рот пытался заглянуть. У меня тогда закрались какие-то недобрые предчувствия. Идиот — не прислушался — оказалось караван работорговцев. Не знаю, может подзаработать решили, может, подох один из рабов и заменить надо было, но только связали меня утром, ткнули кляп в рот, зарыли в тряпки на телеге и увезли. Потом, перед рабским рынком, пришёл маг и ткнул мне печать на висок. Вот и всё.

Сначала был рабом у хозяина корчмы. Чего дураку не жилось? Почти не били. Жрать вволю. Работа хоть и грязная, но не слишком тяжёлая. Нет же, всё убежать пытался. А куда бежать, если у тебя на роже, штамп магический поставлен? И вывести это украшение не представляется возможным, потому как магия, её побери. Побегав несколько дней в лесу, выходил к людям. Не все конечно так поступали, но всегда находился «доброжелатель», который вылавливал меня и сдавал в местную полицию, за местные тридцать серебряников, хотя думаю меньше. А стража в центральный загон. Где я с восторгом дожидался, пока меня не выкупит хозяин.

После третьего побега корчмарь продал меня. Дальше был хозяин сапожной мастерской, потом местный полумаг с извращёнными желаниями, которому я воткнул вилку в ногу в первый же день. Тот меня и продал оркам. Вот, как-то так сложилась моя судьба в этом грёбаном мире.

— Корм, — прошептал Ларк.

Мы встали и начали делать вид, что работаем. Одноглазый постоял в воротах, наблюдая, как Ларк выливает воду в поилку, а я подкидываю ветки.

— Если не ест, чего листву переводишь?

— Я к голодному не полезу. А эту кашу есть он не станет.

Ларк, проскользнул с ведром мимо корма и почти побежал к колодцу.

— Ну-ну. Сами бы хоть поели, — он явно стебался, — Когда ещё столько перепадёт.

Я отвечать не стал, разругаться с ним плёвое дело, а новую кашу он всё равно не даст. Молча, перекрыл внешние ворота шлюза и открыл внутренние, проковыляв к кормушке, вылез через неё. Одноглазый, видя отсутствие реакции на его искромётный юмор, потоптался ещё у ворот и ушёл. Хрумз в шлюз идти не хотел, а нам надо было вычистить загон. Ни свежие ветки, ни попытки постучать по стенам, в надежде, что он испугается, не принесли результата. Попрыгав вокруг загона, мы присели у ворот.

— Может, ветки не в сам загон надо было? — высказал Ларк.

«Советчик мать твою», — Ларк раздражал своей проницательностью.

— А то я не догадался? Где ты раньше был?

— За водой ходил.

— Вот…, — и сказать-то ему было нечего.

— Хрумз, — прошептал Ларк.

Я потихоньку оглянулся, дикий нюхался в шлюзе. Встав без резких движений, доковылял до боковой калитки и протиснулся в загон. Стараясь не шуметь, потихоньку дошёл до внутренних ворот и резко попытался их закрыть. Хрумз прыжком развернулся и, встав лапами на жерди ворот, остановил их в десяти сантиметрах от столба. С одной стороны, было страшно, с другой проснулся некий азарт. Я всем телом навалился на ворота, но они не поддавались — тяжёлая туша зверя, перекосив, прижала их к земле. Я резко выкинул руку между жердей и шлёпнул его ладошкой по носу. Хрумз отпрыгнул, едва не уронив меня вместе с хлипкой конструкцией. Быстро накинув верёвочную петлю, я вздохнул с облегчением: «Попался».

У дикого, не чистили очень давно, поэтому работы у нас с Ларком хватало как раз до ужина, учитывая отсутствие рвения. Пару раз появлялся Одноглазый, проверяя, чтобы мы не бездельничали. Оба раза его вовремя замечал Ларк, он безумно боялся гнева кормов, и мы успевали создать рабочий вид. Хоть какая-то польза. Кстати боялся он не безосновательно. Кормы частенько над ним измывались за какие-нибудь мелкие провинности. Поймали уснувшим днём — ночью заставили стиркой заниматься, отдохнул ведь. Заметили, что из котла кашу с боков после ужина соскребает — он полночи один их чистил. В общем, его взаимоотношения с кормами чем-то напоминали дедовщину в армии. Только для Ларка это была вечная дедовщина. С одной стороны его было жалко, с другой — сам виноват.

Если честно, минуты безделья радовали, но это в тоже время это были самые долгие минуты, по крайней мере, для меня. Я вспоминал дом, маму, отца. Тоска накатывала волной. Знаете что самое поганое в рабстве? Что отличает его от тюрем нашего мира? Нет не жестокость и не свинское отношение, и даже не постоянная опасность наказания, а то и смерти. Безысходность. Ты начинаешь понимать, что это навсегда. Выхода нет. Самое главное, когда приходят такие мысли — не сломаться. Не превратиться в подобие живого существа. Такие люди умирают быстро. Их можно определить по взгляду, шаркающей походке, хотя здесь все так ходят, но они особенно сильно шаркают. Ближайшая вспышка болезни их выкашивает в первую очередь. Они не хотят жить. Их так и называют — Сломленные.