Мария Мартенс - В прошедшем времени

Семейство мое отдыхало после купания, а вот мне не спалось. Я улучил момент, когда Ольга сделала небольшую передышку в разборе бумаг, и попытался начать разговор. Совпадение имен и географии не давало мне покоя, и я никак не мог поверить в его случайность.

– Ольга, я так понял, что мы с вами, условно говоря, земляки.

Она энергично закивала.

– Все верно. Я родилась на Урале. Там же родился и мой отец. Его мама – моя бабушка, тоже, кстати, Ольга Яковлевна, переехала вместе с ним в Крым в начале шестидесятых. Отец рассказывал, что она болела легкими и в конце концов ей рекомендовали смену климата. Ну, а климата, более благоприятного для легких, чем Крым, не найти – тут и море, и горный воздух.

– А чем занималась ваша бабушка? – спросил я, хотя уже знал ответ. Странное чувство – ни одного доказательства у меня не было, но я уже был абсолютно уверен – передо мной стояла внучка той Ольги, которую я когда-то в пятьдесят втором в глухой деревне лечил неизвестно от чего.

– Она поступила на работу в местную школу преподавателем русского языка и литературы. Эту же школу закончил отец, а потом уехал на Урал получать медицинское образование. Позже он вернулся сюда работать – сперва пульмонологом, потом участковым терапевтом… А вот себя лечить не любил и другим не давал, ‒ она вздохнула, взгляд ее сделался задумчиво-меланхоличным.

– Простите, зря я, наверно, спросил…

– Да ничего, мне даже приятно. Нечасто кого-то интересует история чужой семьи. Хотите, я вам портреты покажу? Отца, бабушки?

– Конечно, ‒ торопливо согласился я. Хорошо, что она сама предложила – я никак не мог придумать повода, чтобы ее об этом попросить.

Ольга отперла дверь, и мы вошли в кабинет. В нем царил сумрак. Окно было зашторено, солнечный свет, пробиваясь в щель между портьерами, пятнами ложился на поверхность лакированного стола. У стены стояли софа и целых два книжных шкафа с неплотно прикрытыми дверцами. В одном я приметил книги медицинской тематики, в другом была художественная литература. На столе рыхлой пачкой лежали какие-то бумаги, верхний ящик стола был выдвинут и наполовину пуст. В комнате царил беспорядок, но вовсе не тот, что характерен для людей творчества, когда кругом лежат странные предметы вне всякой логики, и назначение их понятно лишь тому, кто их разложил.

Нет, здесь сразу щемило сердце и почти физически ощущалось чужое горе. Казалось, даже эта комната тоскует по своему хозяину, который больше не войдет в нее. Сиротливо лежали разбросанные вещи, ждала своей участи мебель – сядет ли кто-то еще за лакированный стол, откроет ли дверцы шкафов или все это бесцеремонно вытащат, погрузят в кузов и повезут далеко отсюда? Установившийся здесь за долгие годы порядок был необратимо разрушен, когда в этот маленький мир вторглась смерть.

Ольга подошла к шкафу, тяжело вздохнула, потянула стеклянную дверцу. Достала фотоальбом, оклеенный бархатом, и присела рядом со мной на софу.

– Вот, ‒ сказала она. – Это семейный альбом. У отца куча фотографий, но я на них почти никого не знаю… А здесь – только наша семья.

Альбом только казался большим. Толстенных страниц из голубого картона, на которых с помощью приклеенных «уголочков» помещались черно-белые фотографии, было в нем немногим больше десятка. Ольга открыла его с конца.

С последней страницы строго, но как-то по-доброму, глядел мужчина в белом халате с фонендоскопом на шее, лет тридцати-сорока на вид. Здесь же свободно лежала пачка цветных фотографий – как видно, более поздних, разных лет и разного качества. На их век альбома не хватило. Там Ольгин отец был уже гораздо старше, а на одной из них, похоже, его поздравляли с юбилеем.

– Папа… ‒ улыбнулась Ольга. – Это вот он у себя в больнице… А вот это – со своей медсестрой… Вот это они на картошку ездили на первом курсе…

Я тоже улыбнулся. С фотографии на меня глядели ребята лет восемнадцати, стоявшие посреди поля в резиновых сапогах, штормовках и с такой безмятежной радостью в глазах, которая могла быть только т о г д а и у т е х студентов.

Ольга перевернула страницу. Я вздрогнул.

– А это он со своей мамой – моей бабушкой, Ольгой Яковлевной. Меня в честь нее назвали.

Женщине на фотографии было немногим больше тридцати, мальчишке, наверное, семь-восемь. На нем была октябрятская форма, и он выглядел совершенно типично для школьника тех лет − редкий кадр с мамой-учительницей. Женщина стояла позади него, положив руки ему на плечи. Темные волосы высоко зачесаны назад, очки в черной роговой оправе, которая вернется в моду лишь шестьдесят лет спустя, и все молодые люди станут похожи на Шурика из «Кавказской пленницы». Темное (синее? черное? коричневое?) платье с белым кружевным воротником. Взгляд строгий, испытующий, но одновременно доброжелательный. Этот взгляд унаследует ее сын-врач.