Андрей Посняков: Судьба гусара

Серия «Попаданец»

Выпуск 47

© Андрей Посняков, 2018

© ООО «Издательство АСТ», 2018

В лучах восходящего солнца сверкнула сабля. Удар, звон! Соперник подставил клинок, потянул на себя с противным, рвущим душу скрипом. Снова удар… Денис отскочил, уклонился, пропустив слева от себя разящую сверкающую смерть. И тут же ударил сам…

Снова звон, отбив… и холодная ярость в темных глазах врага. Впрочем, нет, он все ж таки не враг, этот поручик Венькин. Просто дурак. Истинный ярмарочный дурень, «ванька», относящийся к женщинам так, как деревенщина-простолюдин. Нет, ну надо ж додуматься – ударить! Пусть и пьян был в умат…

Выпад… удар… потом наотмашь, хитро – вжик! На левом запястье Дениса закровянилась тонкая полоска – царапина. Хорошо, не по венам пришелся удар. С другой, противоположной, стороны.

Темные глаза поручика сверкнули злобой… Венькин – еще тот фрукт, особых друзей в полку не имел. Вообще у него никаких друзей не было, такой уж Венькин человек. Недаром собирался переводиться в другой полк… или вообще – на статскую… Это гусар-то!

Выпад! Укол! А-а-а, вот, шалишь, не достанешь. А ну-ка эдак вот, боком… и покружить, и покружить… Ага! Заволновался… Забегали, забегали глазки! Ишь, дернулся, нелепо так, со страхом… да и устал – по всему видно – устал. Фигурою Венькин длинный, сутулый, пусть и жилистый, но дохлый. Не то что коренастый крепыш Денис!

Неужели правда – на статскую? В присутствии штаны просиживать, по Табели – губернским секретарем. Не шибко-то! В гусарах-то, чай, повеселее будет. Впрочем, Венькин по жизни унылый тип, можно даже сказать – сумрачный, с этакой подлецой…

Вот и сейчас – кружил, кружил… Выпад! Эдак хитро, с уклонением… и, гад, прямо в шею целил… Был бы Денис ростом повыше – хана! А так… присел только… упал на одно колено и – выпадом! – достал-таки. Достал!

Слышно было, как треснула ткань на синей гусарской куртке-доломане. Красивой, с высокий красным воротником и белым витым шнурами. Другая, верхняя куртка – ментик – валялась неподалеку, в траве.

Удачный выпад угодил поручику в правую руку, в предплечье… туда, куда и надо было, Денис не хотел ни убивать, ни тяжело ранить.

На рукаве доломана выступила кровь. Покривив тонкие губы, Венькин ловко перебросил саблю в левую руку. То же самое сделал и Денис – пусть силы буду равными. Дуэль так дуэль, все по чести.

Закусив губу, Венькин злобно зыркнул вокруг и бросился в атаку. Уже чувствовалось – из последних сил, уже не хватало ярости, и капала на траву темно-красная кровушка. Лицо поручика сделалось бледным, холеные тонкие усики задрожали… бессильно взмахнув саблей, Венькин вдруг оступился, упал, и выпавшая из ослабевшей руки сабля полетела в заросли таволги, да там и упокоилась, лишь эфес торчал, серебрился.

– Ну, все, все, господа. Кончайте!

Секундант – верный Бурцов, гуляка и рубаха-парень – подойдя сзади, похлопал Дениса по плечу:

– Кончай, кончай, ротмистр. Угомонись, хватит уже. Говорю, хватит, Васильич!

– Да я-то что? – пожав плечами, Денис искоса посмотрел на соперника. Тот уже поднялся на ноги, пошатываясь, поискал глазами саблю…

Тут подошли и другие секунданты – в синих, с белыми шнурами, доломанах и ментиках.

– Все, завязывай, парни! Венькин! Ты не слышал, что ли? Садись, перевязываться будем… Серега, давай бинты.

Разгоняя утренний мерцающе-белый туман, поднималось за деревьями солнце. Первые лучи его золотили листву высоких буков и лип, сияли на стволах молодых, выросших на самой опушке березок. Неширокая тропка, вырываясь из леса, взбиралась на холм, вилась по цветочному лугу. Ромашки, васильки, колокольчики. Анютины глазки. И еще какие-то мелкие желтые цветки – во множестве, словно солнышко вдруг наземь упало, разбилось, рассыпалось на тысячу осколков-цветов.

В светло-синем утреннем небе проносились разноцветные бабочки, пролетали над самой травой прозрачнокрылые стрекозы. А птицы! Как пели птицы! Рядом, в малиннике, соловей та-ак заливался! Аж душа сворачивалась, право слово.

– Это не соловей, Денис. Это малиновка.

– Да что ты, Бурцов, дружище?! Что я, соловья от малиновки не отличу? Мы ж с братом все детство – в имении, в деревне. Под Москвою, потом в Грушевке…

– О Грушевке твоей мы, однако, слышали. Ладно – пусть соловей.